Вечер еще только наступал, когда сумеречная ладья бросила якорь у каменного выступа причала, и все моряки и торговцы вереницей сошли на берег и через арчатые ворота удалились в город. Улицы в том городе мостились ониксом, и одни из них были широкими и прямыми, а другие кривыми и узкими. Дома у воды были ниже, чем остальные, а над их выведенными удивительной аркой дверными проемами лепились некоторые золотые эмблемы, чествующие, дескать, того божка, которого каждая из них символизировала. Шкипер отвел Картера в старую портовую таверну, куда сходились мореходцы из заморщины, и на следующий день обещался ему показать все чудеса бессолнечного города и свести его в таверны добытчиков оникса под северной стеной. И опустился вечер, и зажглись маленькие бронзовые светильни, и моряки в той таверне запели песни о далекой далёчине. Но когда на своей высокой башне огромный колокол содрогнулся над городом и загадочным согласием отозвались ему рожки, и виолы, и голоса, все оставили свои песни и речи и преклонились в молчании, пока не замер последний отзвук. Ибо давность и странность пребывают на бессолнечном городе Инкуаноке, и люди боятся выказать нерадивость в обрядах, ведь рок и возмездие могут подстерегать негаданно близко.

В глубине кутавших таверну теней Картер различил приземистую фигуру, вызвавшую у него неприязнь, ибо это был несомненно тот самый раскосый старик-купец, которого он столько времени тому назад видел в тавернах Дилат-Леена и о котором носилась молва, что он промышляет торговлей со страшными каменными селениями Ленга, куда не забредают добрые люди и чьи злые огни видны по ночам издалека, и даже водит дела с тем архемагом, коего не описать, что носит на лице маску желтого шелка и в одиночестве обитает в каменном доисторическом монастыре. Когда Картер расспрашивал купцов Дилат-Леена о холодном пустолюдии и Кадате, этот старик словно бы выказал хитроватый проблеск знания; и его присутствие в сумеречном и наваждаемом Инкуаноке, столь близко к диковинным делам севера, отнюдь не было обнадеживающим. Он совсем стушевался из виду, прежде чем Картер успел заговорить с ним, моряки же потом рассказывали, что он привел невесть откуда караван яков с клажей исполинских и сладко-пряных яиц оглашенной молвою черногор-птицы, чтобы промыслить за них мастеровитые кубки зеленой яшмы, что торговые гости привозят из Иларека.

На другое утро шкипер провел Картера по ониксовым улицам Инкуанока, сумрачным под бессолнечными небесами. Инкрустированные двери и резные фасады, узорчатые балконы и окна фонарем с хрустальными стеклами — всё дышало сумеречной и глянцевитой прелестью; там и здесь распахивались площади с черными обелисками и колоннадами, и изваяниями преудивительных существ, человеческих и баснословных. Иногда вдоль долгих и неуклонных улиц, или в боковых переулках, или над воздушными куполами, шпилями и фигурными крышами открывались виды, для которых не было выражений, чтобы описать их неотмирность и красоту; и всё превосходил великолепием тяжеловесно уходящий ввысь превеликий главный Храм Предбывших, с его шестнадцатью резными боками, плосковатым куполом и выспренней островерхой колокольницей, возносящейся надо всем и величественной, что бы ни лежало на первом плане. И откуда ни посмотри, далеко за городскими стенами и бесконечными нивами поднимались на востоке серые ребристые склоны тех упирающихся в самое небо и неприступных гор, за которыми, по слухам, лежал мерзейший Ленг.

Шкипер повел Картера ко громадному храму, что стоит в обнесенном стеной саду на огромной, круглой площади, от которой расходятся улицы, наподобие спиц от ступицы колеса. Семеро арчатых ворот в этот сад, над каждыми из которых изваян тот же образ, что и над городскими воротами, всегда отворены, и народ почтительно бродит где вздумается по изразцовым дорожкам и узким тропинкам, вдоль которых стоят причудливые истуканы и святилища смиренных божеств. А частые сполохи треножцев на высоком балконе отражаются там в прудах и фонтанах и водоемах, сплошь высеченных из оникса и с играющими лучистыми рыбками, за которыми ловцы погружаются в самые истоки океана. Когда гулкий набат с храмовой колокольницы дрожит над садом и городом и в ответ из семи приворотницких у стен сада раздается согласный строй рожков, и виол, и голосов, из семи дверей храма исходят длинные вереницы черноризых жрецов в клобуках и личинах, несущих перед собою на вытянутых руках превеликие золотые чаши, над которыми дымятся удивительные пары. И все семь верениц особенной журавлиной походкой, выбрасывая далеко вперед ноги, не согнутые в коленях, тянутся по дорожкам, что ведут к семи приворотницким, куда они скрываются и откуда больше не появляются. Говорят, что подземные ходы соединяют приворотницкие с храмом и что длинные вереницы жрецов ими и возвращаются; не обходится и без того, что толкуют, как глубокие пролеты ониксовых ступеней низводят к таинствам, вовеки не изреченным. Но лишь в немногих обиняках намекают, что жрецы в вереницах, окрученные клобуком и личиной, не люди.

Картер во храм не входил, ибо лишь Покровенному Государю попускается это делать. Но прежде, чем он вышел из сада, грянул час колокола, и его слух потрясло оглушительное содрогание набата над головой и громкий вопль рожков, и виол, и голосов из приворотницких. И по семи широким аллеям долгие вереницы жрецов-чашеносцев прошествовали на свой особенный лад, наведя на путника страх, какой не часто наводят жрецы человеческого образа и подобия. Когда скрылся последний из них, Картер покинул тот сад и, покидая его, заметил пятно на изразцах дорожки, по которой проносили чаши. Пятно это даже шкиперу не пришлось по нраву, и он заторопил Картера к холму, на котором возвышался дворец Покровенного Государя, многотеремный и дивный.

Дороги ведут к ониксовому дворцу узкие и крутые, за исключением одной, широкой и плавно изогнутой, где государь с приближенными разъезжает на яках или на влекомых яками колесницах. Картер и его провожатый взбирались по улочке сплошь из одних ступеней, зажатой стенами, врезанные в которых странные символы были заполнены отполированным золотом, улочке, пролегающей под балконами и окнами фонарем, откуда доносило то мягкие переливы музыки, то дыхание заморского аромата. Впереди неизменно выказывались те исполинские стены, мощные бастионы и лепящиеся друг к другу воздушные терема, которыми прослыл дворец Покровенного Государя; и наконец, они прошли под высокую черную арку и оказались в садах государевых увеселений.

Картер едва не сомлел от такого многообилия красоты, ибо ониксовые террасы и дорожки в сени колонн, веселая разноцветность куртин и тонкие цветущие деревца, подвязанные к золоченым шпалерам, бронзовые вазы и треножцы с прелестной чеканкой, статуи из черного с прожилками мрамора, только что не дышащие на своих постаментах, изразцовые фонтаны в озерцах с базальтовым дном и светящимися рыбками, радужные певчие птицы в храмиках на фигурных колонках, дивная узорная вязь огромных ворот из бронзы и стебли плюща в цвету, повивающие каждую пядь глянцевитых стен, — всё в своем согласии являло зрелище, прелестью превосходившее всякую реальность и полунеправдоподобное даже в дремном краю. Словно мираж, трепетало оно под тем тусклым бессолнечным небом, с многотеремным и узорочным великолепием дворца впереди и причудливым очерком далеких неприступных вершин правее. И не смолкая пели птички и водометы, и благоухание небывалых цветов пеленой окутывало тот невообразительный сад. Там не встречалось иного человеческого присутствия, и Картера радовало, что оно так.

Потом они повернули назад и спустились той же улочкой ониксовых ступеней, ибо в самый дворец посетителям вход заказан; и негожее дело слишком долго и пристально заглядываться на огромный центральный терем, поскольку про него говорят, что первобытный пращур оглашенных молвою черногор-птиц избрал его своим обиталищем и что любопытным оттуда насылаются неладные сны.

Потом капитан отвел Картера в северные кварталы города, вблизи Караванных Ворот, где в таверны захаживают торговцы яками и каменотесы из ониксовых приломов. И там, под низким потолком гостиного дома каменотесов, они распрощались, ибо шкипера призывали дела, а Картеру не терпелось пуститься в разговоры о севере с каменотесами. Тот гостиный дом оказался весьма многолюдным, и Картер, не мешкая, вступал в разговор то с одним, то с другим, сказываясь бывалым добытчиком оникса, охочим поразузнать о каменоломнях Инкуанока. Но узнал он не многим больше того, что знал прежде, поскольку опасливо и уклончиво держались каменотесы, говоря о холодной пустыне на севере и каменоломне, куда никто из людей не захаживает. Их осаждали страхи перед теми пресловутыми лазутчиками из-за гор, где, говорят, простирается Ленг, и злыми силами и безымянными стражами в россыпях скал далеко на севере. Потихоньку толковали они и о том, что оглашенные молвою черногор-птицы твари нечистые, что оно, по правде, и к лучшему, коли никто из людей воочию их не видел (баснословного пращура черногор-птиц во дворцовом тереме кормят под покровом тьмы).