Неуклонная и покорная велениям тлетворного вестоносца, неслась та адова птица вперед сквозь толпища не имеющих образа и подобия скрытников и гримасников во мраке, и бездумную гурьбу валом валивших штуковин, ошаривающих и ущупывающих, ущупывающих и ошаривающих, — безымянный помет Иных Богов, незрячий и лишенный понятия, как они, и одержимый особой несытостью и жаждой.
Всё дальше, неуклонно и немилосердно, глядючи в шумном веселии, как песнь ночи и сфер заходится теперь в хохоте и истерике, несло своего беспомощного седока то жуткое чешуйчатое чудовище; громосвистя, пересекало оно краегранный окоем и закраинные бездны; оставляло позади звезды и мир материальности и, метеором пронзая безвидное безмолвие, неслось оно к тем непостигаемым несветлым хоромам вне времени, где безобразный и ненагрызный, гложет себя Азафот под приглушенный умоисступляющий рокот мерзких барабанов и тонкое однозвучное завывание окаянных флейт.
Дальше… дальше… через вопиящие, гогочущие, морочащие многими мраками пропасти — и тут из какой-то смутной благословенной дали Рандольфу Картеру, обреченному, забрезжили образ и мысль. Слишком хорошо задумал свои насмешки и лукавые посулы Ньарлафотеп, ибо навел своими речами на то, что не могут развеять никакие порывы леденящего ужаса. Домашний кров — Новая Англия… Бикон-Хилл… Мир яви…
«Ибо знай же, что твой золотой и мраморный город чуда — это только целокупность всего, что ты видел и любил в детстве. Это великолепие бостонских крыш по склонам холмов и обращенных на запад окон, разгоревшихся в предзакатном солнце, это дышащий настоем цветов бульвар Комман, и величественный купол на холме, и путаница островерхих фронтонов и печных труб в сиренево-синей долине, где под арками многих мостов дремотно клубит свои воды река Карла… Красота эта, отстоявшаяся, закристаллившаяся и отполированная годами дум и дрем, и есть твое террасами низбегающее чудо ускользающих закатов; и чтобы найти тот мраморный парапет с преудивительными фиалами и резными перильцами и сойти наконец по тем бесконечным, обнесенным поручнями ступеням в город пространных площадей и радужных водометов, тебе всего-то и нужно, что оборотиться вспять к помыслам и видениям твоего мечтательно-задумчивого детства».
Дальше… дальше… со вскружившейся головой всё дальше, к последнему роковому концу, сквозь чернотные пустоты, где незрячие щупалы ошаривают, и склизкие рыла тычутся, и безымянная нежить верезжит, и верезжит, и верезжит. Но брезжили тот образ и та мысль, и Рэндольф Картер ясно сознавал, что всё это видится ему в дремах, и только в дремах, и что где-то за всем за этим по-прежнему простирается мир дневной яви и город его детства. Снова проблеснули слова — «тебе всего-то и нужно, что оборотиться вспять к помыслам и видениям твоего мечтательно-задумчивого детства». Оборотиться вспять… оборотиться… Чернота облежала кругом, но оборотиться Рэндольф Картер сумел бы.
Как бы ни тяжко навалился кошмар на все его чувства, Рэндольф Картер сумел бы оборотиться и двинуться. Он сумел бы двинуться и, если бы захотел, сумел бы спрыгнуть со злой черногор-птицы, которая громосвистяще несла его навстречу роковой участи по велению Ньарлафотепа. Он сумел бы спрыгнуть и рискнул бы на те провалы, что разверзаются в бездонную глубину, те провалы страха, что своими ужасами всё же не превосходят неназываемого рока, подстерегающего его в самом сердце хаоса. Он сумел бы оборотиться, и двинуться, и спрыгнуть… Он сумел бы… Он сумел…
Долой с той громадной гиппоцефальной гадины спрыгнул объятый сном и отчаянием странственник и низвергся в бесконечные пустоты небесчувственной тьмы. Эоны понеслись колесом, вселенные рождались и умирали и снова рождались, звезды становились туманностями, и туманности становились звездами, а Рэндольф Картер всё низвергался сквозь бесконечные пустоты небесчувственной тьмы.
Потом в медленном ходе едва ползущей вечности полный круг космического становления допахтался до еще одного бесполезного завершения, и все вещи снова стали, как они были за бессчетные кальпы до этого. Заново произвелись материя и свет, какими их когда-то знало пространство; и кометы, солнца и миры зажглись огнем и жизнью, хотя не уцелело ни единой пылинки, говорившей бы, что всё это было и прошло, было и прошло, ныне, присно и от безначального века.
Снова были твердь и ветер, и багровый огонь полыхнул в глаза низвергавшемуся странственнику. Снова были боги, и силы, и воления; красота, и зло, и визг тлетворной ночи, у которой отняли добычу. Ибо весь неведомый и полный круг становления пережил мыслеобраз детства странственника, и теперь заново сотворялся мир дневной яви и старый взлелеянный памятью город, чтобы воплотить его и дать ему статься. Из пустоты указывал путь С’нгак, фиолетовый газовый клуб, и первостихийный Ноденс ревел свои наставления из неисследимых пучин.
Звезды расцвели в зарева, и зарева брызнули фонтанами золота, кармина и багреца, а странственник всё низвергался. Криками сотрясался эфир, когда пучки света отражали потусторонних исчадий. И седой старины Ноденс поднял торжествующий рев, когда почти настигавший свою добычу Ньарлафотеп замер, помраченный сполохом, которым в серый прах испепелило его гончих гнуснецов. Наконец Рэндольф Картер и впрямь сошел по широким мраморным пролетам в свой чудный город, ибо снова вернулся в прекрасный мир Новой Англии, закваске того теста, из которого был вылеплен.
И вот в органных аккордах мириадов утренних погудок и в зареве рассвета, бьющем ослепительным отблеском от величественного золотого купола Капитолия на холме в багрово пламенеющие оконные стекла, Рэндольф Картер вскинулся с криком от сна в своих бостонских стенах. Пели птицы в невидимых садах, и вьющийся по шпалерам хмель струил мечтательно-задумчивый аромат из беседок, устроенных его дедом. Красотой и светом дышали камин в классическом стиле, фигурные карнизы, и изысканная обивка стен; лоснящийся черный кот, позевывая, потягиваясь впритулку к камину, приходя в себя от сна, нарушенного вскриком и порывом хозяина. А за пространными бесконечностями, через Ворота Глубокого Сна в заколдованный лес, и цветущие вертограды, и Серенарианский Понт, и бессолнечные пределы Инкуанока шествовал чернодумно ползучий хаос Ньарлафотеп и, взойдя в ониксовый замок на высотах неведомого Кадата в холодном пустолюдии, дерзко потешался над кроткими земными богами, грубо им отлученными от благоуханных веселий в чудном закатном городе.
Тень тьмы времен
Если все так и было, то человеку должно приготовиться принять такие представления о космосе и о собственном своем месте в бурлящей круговерти времени, простое упоминание о которых уже леденит кровь. Должно его остеречь и от одной конкретной подспудной угрозы, которая хоть и не станет никогда всеобъемлющей для человечества, может повлечь за собой чудовищный, умонепостижимый кошмар для определенных людей риска.
Именно по этой последней причине я и ратую всеми силами души за окончательный отказ от любых попыток извлечения на свет тех неведомых обломков первобытных каменных построек, исследовать которые отправлялась моя экспедиция.
Допуская, что я был в полном уме и памяти, пережитое мною в ту ночь прежде не выпадало пережить никому. Оно, сверх того, явилось пугающим подтверждением всему, что я тщился отбросить как миф и сон. По милосердию судьбы, это недоказуемо, ибо, охваченный ужасом, я потерял тот вызывающий трепет предмет, который — окажись он материальным и будь извлечен из той пагубоносной бездны — составил бы неопровержимое свидетельство.