Осаждая Пирей и Афины, Сулла приказал греческим городам сосредоточить в гористой местности, недалеко от Пирейского порта, десять тысяч мулов, необходимых для подвоза из Фивметалла, машин и рабов: предполагалось рытье земли и выкалывание камня из обломков Длинных Стен. А когда понадобилось дерево, он повелел вырубить знаменитые рощи Ликея и столетние платаны Академии. Смутился даже Лукулл, приехавший на день из Пелопоннеса, услышав это приказание, но противоречить не посмел.

Глядя, как рушились густолиственные платаны, под тенью которых прогуливались некогда Платон и Аристотель, Лукулл чуть не плакал от жалости и досады. А Сулла как нарочно прохаживался взад и вперед, покрикивая на невольников:

— Руби как следует! Плетей захотел? Или:

— Что заснул? Эй, декурион! Пятьдесят бичей этому плечистому! А отлежится, гони на работу.

Каждый день прибывали послы от храмов Олимпии, Дельф и Эпидавра, везя на мулах несметные сокровища, вклады частных лиц, деньги, сбереженные жрецами, и царские приношения. Всё это Сулла брал взаймы с условием, что уплатит с процентами после войны.

Прохаживаясь мимо палаток скрибов, составлявших списки отнятых драгоценностей, он посмеивался: «Жирные тунеядцы ничего не получат. Пусть довольствуются тем, что унесут в целости на плечах свои головы». А услышав плач жрецов и амфиктионов, которые, по-видимому, прощались навсегда с храмовыми ценностями, он шутил:

— Где покойник, которого вы оплакиваете? Неужели боги лишили меня зрения?

И когда жрецы уверяли его, что они плачут, страшась гнева богов, храмы которых лишены сокровищ, он говорил:

— Жрецы, а не знаете воли богов. Сам Зевс-громовержец сказал мне во сне: «Бери все, чтобы овладеть Элладою».

И тут же приказал квесторам:

— Отправить все сокровища в Пелопоннес к Лукуллу, пусть чеканит монету.

Целые дни он проводил между Пирейской дорогой и болотистой долиной Галипедон, наблюдая за работами. Здесь поднимали землю, поддерживая ее балками, облицовывая камнем, — возводили широкую насыпь, шедшую по направлению к валу, с которым она должна была сравняться вышиною. Воины, прикрываясь деревянными навесами-черепахами, работали усердно, но полководец Архелай, защищавший Пирей, мешал внезапными вылазками, лобовыми нападениями, метанием зажженных тряпок. Но ничто не могло сломить упорства Суллы: он исправлял повреждения с удивительной быстротой и расстраивал планы осажденных.

И когда наконец насыпь была готова, Сулла приказал поставить на ней десятки катапульт и баллист и бросать каменные глыбы и бревна в город, а таранами — день и ночь бить в стены.

Пирей держался. Архелай упорно сопротивлялся: стремясь защитить свои деревянные башни от зажигательных снарядов римлян, он приказал покрыть их невоспламеняющимся веществом, вытребовал отряды из Эвбеи и с островов, вооружил гребцов, и его войско стало многочисленнее римского.

Так прошло лето. Начинались дожди, и приступ, задуманный Суллой, был отложен.

Отведя войска в укрепленный лагерь близ Элевзина, укрытый от налетов азиатской конницы глубокими рвами, холмами, тянувшимися до самого моря, полководец удвоил бдительность. Усилия Архелая перебросить обозы ржи в высокий город, где начинался голод, потерпели неудачу, а легат Суллы Мунатий, разбив полководца Неоптолема, пытавшегося прорваться в Афины с обозом продовольствия, отбросил его в Эвбею.

Перебежчики доносили о голоде в Афинах:

— Аристион выдает четверть хойнина^[1] ржи на человека — это куриный завтрак. Голод усиливается. Тиран пирует и веселится, а тем, кто ропщет, сносит головы.

— А в Пирее лучше. Понтийские корабли заходят в Мунихию и Зею, снабжают город продовольствием… Архелая трудно, очень трудно победить.

Сидя в шатре, Сулла думал. И у него было не лучше — тоже не хватало провианта.

«Что делать? Нужны корабли, чтобы разогнать понтийские суда, необходим хлеб, воины… Без кораблей я погиб».

Кликнул легата Мунатия:

— Снарядить гонца к Лукуллу.

— Эпистола?

— Готова, — сказал Сулла, торопливо дописывая ее, — пусть мчится, загоняя лошадей.

Когда, несколько дней спустя, прибыл Лукулл, проконсул сказал, обнимая его:

— Поручаю тебе, дорогой Люций, объехать, с помощью богов, союзные республики и собрать побольше кораблей. А у нас их немного — всего шесть. Но Юпитер с нами, и я не сомневаюсь, что ты, дорогой, вернешься благополучно…

Сулла знал о событиях, происходивших в Риме, Элладе и Азии.

Сидя с Цецилией Метеллой и легатами в шатре, он говорил:

— Друзья пишут из Рима, что кровожадный пес издох; свирепый Фимбрия ранил на его похоронах жреца Муция Сцеволу, а когда старик выздоровел, то Фимбрия привлек его к суду, обвиняя в том, что тот не дал себя убить. Наглый висельник! Его друг, молодой женолюб Марий, занял место своего отца-палача. Пишут, что он изощряется в лютости над аристократами… Горе тебе, проклятый Цинна! Ты ответишь мне за всю пролитую кровь!

 Метелла вздохнула. Ей удалось бежать с детьми из Рима. В лагерь Суллы стекались сенаторы и нобили, и число беглецов увеличивалось с каждым днем. Они величали Суллу «отцом» и «надеждою Рима», терпеливо ожидая, когда он победит Митридата и пойдет войною на Рим.

— А что нового в Азии? — спросил один из легатов.

— Волнения. Народ недоволен правлением Митридата. Понтийский лев, притворившийся барашком, показал когти.

Метелла засмеялась.

— Боги за нас! — воскликнула она. — Азия будет первым камнем, о который царь споткнется.

Сулла пожал плечами:

— Сейчас меня беспокоит не Митридат, а Рим…Я должен победить или умереть, прежде чем популяры бросят на меня римские легионы…

Он встал и, накинув плащ, вышел из шатра, приказав подвести лошадь.

Лил дождь, — зима еще не кончилась, — было холодно и тоскливо. Сквозь сумерки смутно вырисовывались темные стены города.

Сулла ехал с тяжестью в сердце.

Лошадь, скользя копытами, часто спотыкалась, плащ намок, а мысли беспокоили: «Победить или умереть».

— Победить, конечно, победить! — крикнул он так громко, что легаты, ехавшие позади, вздрогнули. — Я не хочу умирать, не завершив своего дела!

И он погнал коня к Пирею, чтобы осмотреть выгодные места для приступа и сделать тут же, у стен, необходимые распоряжения.

Приступ не удался. Греки отбросили римлян со стен, и Архелай перешел в наступление. Пришлось отойти.

Сулла приказал делать подкоп, закладывать мины, начиненные паклей, серой и смолой. Работы шли под землей. Обе стороны встречались впотьмах и вступали в смертельный бой. А катапульты осыпали город зажигательными ядрами и стрелами, таран бухал в стены день и ночь.

Однажды, увидев, что греческая башня загорелась, Сулла приказал взрывать мины, заложенные в пробитые в стене отверстия, и сам повел воинов на приступ.

Идя, он любовался доблестным Архелаем, шедшим в бой впереди греков, и в душе преклонялся перед мужеством полководца, десять раз отбивавшего нападения.

Приступ был отбит.

А на другой день, идя во главе легионов, Сулла с изумлением смотрел на стены: брешь была уже заделана. Оказалось, что пробить ее не трудно, но за этой стеной возвышалась вторая линия защиты в форме полумесяца. Воины бросились в узкий проход, но ядра, сыпавшиеся сверху, наносили сильный урон, и опять пришлось отойти с большими потерями.

Промокший, облепленный грязью, Сулла смотрел на стены. До его слуха долетали насмешки торжествующих греков: