Она молчала, догадываясь.

— Дядя Авл, я подожду замуж, — пролепетала она, стараясь скрыть слезы, выступившие на глазах.

— Разве я принуждаю?! — мягко возразил Цезарь. — Обдумай здраво, не торопясь. Марий — орел высокого полета, он честолюбив, и имя его, если угодно будет богам, прогремит по всеми миру, как имена Фабиев, Сципионов, Метеллов. Испанские прорицатели предсказали ему знаменитую будущность…

Цезарь вышел, напевая греческую песенку.

А Юлия не могла уже работать. Просидела весь день у имплювия, думая о Сулле.

Прибегали младшие сестры, звали ее в сад; в дверях появился четырнадцатилетний брат Гай, объявил, что учитель греческого языка задал ему вручить наизусть начало первой песни «Одиссеи»:

Она очнулась, когда босые невольницы стали вносить столы и скамьи; одни украшали стены ветвями, другие подметали атриум, и все это делали проворно, как бы предвещая заранее радости вечерней пирушки.

Юлия медленно подошла к ларарию.

— О, боги! — шепнула она, — Внушите мне, как я должна поступить…

Ночью Мария разбудили.

— Вставай, — говорил раб, тряся его за плечи, — пришли два земледельца, хотят тебя видеть…

Марий протер глаза и, всклокоченный, полуодетый, вышел на цыпочках в атриум, осторожно касаясь болящими босыми ступнями холодных мозаичных плит.

При свете огня он увидел двух человек — бородатых, оборванных, со впавшими щеками, и что-то знакомое мелькнуло в их лицах.

— Что вам нужно? — сурово спросил он. — Скоро рас свет, а вы, как бродяги, вломились в чужой дом и лишаете людей отдыха.

— Мы из Цереат, — сказал младший, весело сверкнув зубами. — Разве не узнаешь нас — меня и Тициния?

Мульвий! — вскричал Марий, бросившись к ним. — Что случилось? Родители…

— Читай, — подал ему Мульвий эпистолу, — и поступи, Гай, как повелят тебе боги и сердце сына!

Марий молча прочитал эпистолу. Густые брови нависли над глазами, закрыв их, губы сурово сжались.

— Голодают?

— Ты перестал помогать, — смело ответил Мульвий. — Почему не едешь навестить стариков?

— Я недавно вернулся из Испании…

— Ты возгордился, Гай, — мрачно прервал Тициний, молчавший всё время. — В Цереатах беда: зерна и плодов сбывать некуда — никто не покупает, налогами душат земледельцев… Законы Гракхов отменены… Как жить? И мы, бросив всё, пошли в Рим…

Марий усмехнулся.

— Что же вы думаете делать? Работать?

— И работать, и бороться…

Глаза Мария засверкали из-под насупленных бровей.

— Бороться, — шепнул он, — но против кого?

— Против тех, кто душит нас…

Марии долго ходил по атриуму, и тень, двигаясь, вырастала перед ним, пряталась за колонны, ломалась на стенах и потолке. Наконец, он остановился.

— Вы устали, озябли и, наверно, голодны. Сейчас я вас накормлю и уложу спать.

Повел их в кухню, сам развел огонь, поставил на стол остатки кушаний и, пока земляки ели, говорил — грубый его голос негромко звучал в затихшем доме:

— В Риме работы не найти. Тысячи таких, как вы, ночуют на ступенях храмов, у субуррских блудниц; где попало. Наступили холода, каких давно не бывало. Вчера замерзло несколько пьяных плебеев. А в эту ночь мороз усилился… Я придумал, куда вас направить. Завтра утром пойдете в дом моего друга, влиятельного мужа, и он позаботится о вас. Без эпистолы от меня не уходите.

Он отвел их в лаватрину, заставил помыться, а потом указал на кубикулюм, где спали рабы.

— Там ляжете. Теплое одеяло найдете на ложе.

Юлия ходила по засыпанным снегом дорожкам сада рядом с братом Гаем и смотрела на раскрасневшихся сестер, тепло укутанных и в шапочках. Девочки играли в мяч с десятилетней упитанной Аврелией, дочерью соседей. Они хлопали большими мохнатыми рукавицами и пронзительно визжали.

Юлия рассказала Гаю о предложении Мария и советах дяди и ожидала ответа. Всё-таки Гай был для нее ближе всех по возрасту.

Брат, наморщив лоб, сказал:

— Хронос гонит годы, человек стареет, и если ты будешь чересчур разборчива — быть тебе старой девой…

— Гай, ты повторяешь дядины слова!

— А разве они глупые? Не забудь, что тебе пошел шестнадцатый год…

— Скажи — тебе не жаль расстаться со мною?

— Советую тебе полюбить Мария…

Юлия вздохнула; она уже свыклась с этой мыслью, и Марий не казался таким безобразным, как вначале.

— Знаю, — продолжал Тай, — с виду он страшен и волосат, как циклоп, и если б он имел во лбу один глаз, я бы первый сказал тебе: беги, Юлия, этого ужасного Полифема! Но у него два глаза, — засмеялся он, — это муж настойчивый, крепкий, кутежей не любит, пьяным не бывает…

— Увы, он необразован, и я, жена буду превосходить своего супруга!

— Разве вы вступаете в брак для того, чтобы беседовать о греческих премудростях, о литературе и искусствах?

Оставшись одна, Юлия села в раздумьи на скамью. Крупные снежинки медленно ложились на одежду, на лицо, и Юлия жмурясь, подставляла им щеки.

«Они, как холодные поцелуи, — думала она, — такие, должно быть, поцелуи Мария».

Не хотелось покидать родной дом, переезжать к этому угрюмому человеку, слышать его ворчливый голос…

И вдруг, побледнев, отшатнулась: к ней подходил Марий.

Смотрела со страхом на его запушенную снегом бороду и брови, на снежинки, садившиеся на его плащ.

— Привет божественной Юлии! — ласково сказал Марий, стараясь смягчить свой голос. — Да сохранят боги первую красавицу Рима на долгие годы и да смягчит Венера ее сердце!

Юлия покраснела, легкая улыбка приподняла края губ.

«А, она любит приятные слова, лесть!» — подумал Марий, и надежда на успех окрылила его. Он подошел к девушке, взял ее руку, сел рядом.

— Ты сразу покорила меня у Металлов. Ты, как Венера, стоишь дни и ночи передо мною, и я счастлив, когда думаю о нашей встрече… Я готов в своем доме соорудить алтарь, чтобы молиться тебе!..

Он сам удивился своим словам. Никогда не приходилось ему говорить таких речей; девушек он не любил, а женщин избегал; если же случалось иногда посещать их в Риме и Испании, он уходил от них с гадливым чувством.

Взглянул на нее. Она сидела с мечтательной улыбкой на губах. Подняла голову, пристально посмотрела ему в глаза; он прочел в ее взгляде нерешительность и робкое любопытство.

— Не веришь? Я готов броситься к твоим ногам, обнять твои колени, целовать их…

Марий сделал движение.

— Не нужно, — остановила его девушка.

Перед ее глазами возникло мужественное лицо Суллы — вспомнила, как он один бросился против пяти всадников и обратил их в бегство. Она подумала, что, выйдя за Мария, она никогда не увидит Суллы, а если и встретится с ним, то вряд ли окунет руку в мягкое золото его волос, близко заглянет в голубые глаза.

Ей стало тоскливо. Улыбка исчезла, и одинокая слезинка, покатившись по щеке, залегла в уголке губ.

— Чем я обидел тебя, прекраснейшая? — шептал Марий, сжимая ее руки. — Взгляни на меня, скажи!

Его всклокоченная борода щекотала ей щеки, было смешно и приятно. Он притянул ее к себе. Юлия не сопротивлялась. — Будешь моей женой?

Образ Суллы тускнел. Она ощутила на губах и подбородке жесткие волосы усов и бороды Мария и засмеялась.

— Правнучка Энея будет женой Марса, — тихо вы молвила девушка и, вскочив, не глядя на него и продолжая смеяться, побежала к дому, скользя по снегу желтыми полусапожками.

Чуть забрезжило утро, Марий был уже на ногах.