— Да сохранят тебя Марс и Беллона, — молвил он, коверкая латинскую речь до такой степени, что Марий с трудом понял его. — Взгляни — наши деревни и города в огне. Идут тевтоны… Слышишь? Шум и рев доносились отчетливо.

— Кто их ведет? И много ль их?

Аллоброги заговорили разом, перебивая друг друга:

— Ведет Тевтобад… Это великан…

— Он страшен, силен…

— А тевтонов так много…

—…как песку на берегу моря…

Марий задумчиво смотрел на воинов, сбегавшихся к воротам, видел Суллу, его мужественное, румяное лицо, покрытое мелкой сыпью, золотые волосы, слышал его шутливые пререкания с легионариями, и злоба против него нарушала ход мыслей; особенно раздражала беспечность Суллы: «Ему что? Не он отвечает за римские легионы, не он будет руководить ими в боях, и потому он шутит и посмеивается. Он считает себя способнее меня, похваляется взятием в плен Югурты, а ведь Югуртинская война — мое дело, а не Метелла и Суллы, как твердят аристократы. Ну что ж! Увидим, умеет ли воевать и бить неприятеля батрак Марий, выскочка, homo novus!»

Мрачно усмехнувшись, он приказал легатам играть сбор и приготовить все к жертвоприношениям.

Выступили тубицины и громко затрубили, нарушив тишину ночи. В листве прибрежных деревьев загомозились, зашелестели крыльями птицы и долго не утихали, тревожно возясь в темноте. А трубы ревели.

Воины поспешно строились перед Преторией. Тут же наскоро сооружался жертвенник. Марий удалился в шатер, чтобы помыться и надеть свежую белую тогу.

На жертвеннике, украшенном венками, горел уже огонь; прислужник, с секирой на плече, вел быка с позолоченными рогами и опоясанного лентой поперек туловища, другой служитель подгонял животное сзади; за ними следовали два человека, неся сосуд с вином на палке, продетой в круглые отверстия; дальше шла женщина; на голове ее была корзина с посоленной мукой, а в руке — кубок. Шествие замыкалось тубицинами, которые не переставая трубили.

Из шатра вышел Марий. Белая тога выделялась в темноте большим движущимся продолговатым пятном. Он подошел к жертвеннику, и огонь осветил его мрачное волосатое лицо с нависшими бровями, свирепые глаза, мохнатые руки, блестящий шлем и одежду, розовую от пламени.

— Молчать! — прокричал служитель.

Наступила такая тишина, что тонкий слух Мария улавливал дыхание воинов.

— Supplicationes,[12] — грубым голосом выговорил Марий.

Заиграли трубы. Легионы, звеня оружием, опустились на колени; пламя заиграло на шлемах воинов.

Воздев руки к небу, Марий, стоя на коленях, молился.

— О боги, — шептал он, — спасите Рим, дайте мне победу! Отвратите грозу от родины, любящей тебя, Громовержец, тебя, Марс, тебя, Беллона, тебя, Минерва, тебя, сребролукий Аполлон, и вас, богов, покровителей Рима!

Между тем быка подвели уже к жертвеннику. Животное подошло спокойно, что считалось добрым предзнаменованием.

Прислужник повернулся к Марию:

— Agone?[13] — спросил он.

— Hoc age,[14] — ответил Марий и, посыпав голову быка ржаной мукой, щепотку которой взял из корзины, и кадильным порошком, он отрезал пучок волос между рогов и бросил его в огонь, а потом провел острием ножа черту вдоль хребта, от лба к хвосту.

Прислужник взмахнул секирой, бык рванулся, заревел (рев его, заглушенный звуком труб, едва был слышен) и грохнулся на землю. Брызнула кровь. Служитель подставил чашу и окропил кровью жертвенник. Затем быку вспороли брюхо большим жертвенным ножом и стали вынимать внутренности.

Подошли авгуры в остроконечных пилеях.

— Ауспиции благоприятны, — возвестил старший авгур и окропил внутренности вином, — ждет вас, воины, большая победа над варварами и слава па многие тысячелетия.

И опять Марий молился, воздевая руки к небу, и опять играли трубы. Внутренности горели на огне, распространяя вонючий чад, который не могли рассеять благовония, высыпаемые из ящичка, и крепкий запах вина, вылитого на жертвенник.

Предрассветные сумерки обволакивали еще землю, звезды гасли на небе, бодрящим холодком тянуло с северо-запада, когда с разведки вернулся Серторий. Он объявил, что неприятель уже недалеко и через час подойдет к римскому лагерю.

Красные лучи восходящего солнца обагряли верхушки деревьев, отбрасывая на реку длинную кровавую полосу, испещренную зыбью утреннего ветерка, и зажигая дрожащие росинки на листьях кустов и в траве противоположного берега. Из-за леса появились тевтоны.

Хорошо осведомленные о расположении римских легионов, они двигались к их лагерю с протяжным воем и бешеными криками.

Стоя на претории, Марий наблюдал за ними.

Сначала ему показалось, что тевтонов не так много, как сообщила разведка, и надежда покончить с ними, быть может даже в этот день, окрылила его сердце радостью победы.

Вскоре, однако, он понял, что ошибся: лес, казалось, выбрасывал новые и новые отряды. Голубоглазые, светловолосые, в широких кожаных и пестротканных штанах, конники и пехотинцы быстро заполняли равнину перед лагерем. А из леса стлался синий дым, доносились воинственные песни женщин, плач детей, и рев убиваемых быков заглушал все эти звуки.

Равнина, похожая на огромный муравейник, шевелилась. Тевтонские пехотинцы с криками строились на расстоянии полета стрелы от укрепленного вала. Римляне с ужасом смотрели на это необъятное человеческое море, могучее, яростное, сокрушительное, видели новые толпы в лесу, на берегу — всюду.

Вдруг вой утих. Выехало из леса несколько человек верхами. Впереди них скакал на вороном коне молодой великан, закованный в железо. Солнце оторвалось уже от верхушек деревьев и ярко сверкало на черном шлеме с распростертыми крыльями и на панцире, украшенном серебряными орнаментами. Это был Тевтобад, вождь тевтонов и амбронов. Белокурые усы и борода выделялись на его полном, краснощеком лице с большими голубыми глазами и мясистым носом; из-под шлема выбивались длинные светлые кудри.

Спешившись, Тевтобад приветствовал воинов, взмахнув мечом, и они ответили долгим, несмолкаемым криком. Потом он принялся внимательно рассматривать лагерь римлян. Рядом со своими спутниками он действительно казался великаном, — самые рослые пехотинцы едва доходили ему головой до плеча.

Повернувшись к воинам, он что-то сказал, и Марий, наблюдавший за ним, увидел, как из рядов выбежали пехотинцы, соединились в отряды и бросились большой толпой к валу. Однако, не добежав до римского лагеря, они остановились, и передний тевтон крикнул:

— Наш вождь Тевтобад вызывает вашего вождя на единоборство!

Римляне молчали.

— Выходи, римская собака!

— Выводи своих псов!

— Дай нам померяться силами!

— Эй, вы, трусливые бабы, что спрятались? Котлы моете? Или скот доите? Или рожаете римских щенков?

Слушая оскорбления, воины роптали:

— Отчего Марий не позволяет нам вступить в бой с варварами? Разве мы трусы?

— Пойдем к нему как свободные люди и спросим, кто мы — легионарии или рабочие, приведенные чистить грязь и отводить русла рек?

— Может быть, он боится, что нас постигнет участь Карбона и Цепиона, которым варвары набили задницу?

— Лучше погибнуть, нежели любоваться, как они грабят наших союзников!

Эти речи радовали Мария. Он успокаивал воинов, говоря, что уверен в их храбрости, но что еще не наступило время сразиться с неприятелем.

Военные трибуны тоже умоляли Мария вывести легионы из лагеря, чтобы вступить в бой с противником. По Марий отказывался.

— Куда торопитесь? — говорил он. — Потерпите не много. Пусть наши воины привыкнут к страшному виду и зверским крикам варваров. И тогда — клянусь богами! — враг не так будет грозен для них.

Выступил Сулла.

— Я готов сразиться с великаном, — сказал он, — разреши мне, вождь, вызвать Тевтобада…