Эмме Януаревне ничего не оставалось, как передать ключи.

Погреб был заполнен бочонками, кадушками с маслом, медом, солениями и ягодами.

— Откуда у вас эти богатства? — поинтересовались милиционеры.

— Делаю запасы на зиму, — ответила огородница. — Потом втридорога платишь.

— Все на рынке закупали?

— Н-не все, больше заказывала… знакомые крестьяне привозили.

— Кто они? Из каких деревень?

Эмма Януаревна, чувствуя, что запутывается, обозлилась.

— А вам какое дело? Продукты не ворованные, я деньги платила.

— А нам думается, что никаких денег вы не платили, — заметил милиционер. — А ну-ка, покажите нам подполье и чердак.

Эмме Януаревне пришлось вести непрошеных гостей по своим владениям. В подполье у нее стояли бочки с соленой капустой, огурцами, лари, наполненные картофелем и овощами.

Печной стояк на чердаке был превращен в коптильню. В глубокой нише висели окорока, корейка, колбасы.

— Зачем вам столько на двоих? — спросил милиционер. — Вашими припасами можно роту солдат прокормить.

Эмма Януаревна, боясь наговорить лишнего, умолкла. Пришедший Витоль Робертович оказался более находчивым.

— Это продукты общественные… Родители завезли больше, чем могут вместить наши интернатские кладовые. Эмма Януаревна была столь любезна… позволила временно разместить у нее.

— Покажите кладовые интерната, — попросил милиционер.

Щупак неохотно повел их в школу — он знал, что интернатские кладовые и погреба не заполнены и наполовину.

Увидев пустующие лари и полки, милиционер спросил:

— Почему вы здесь не разместили интернатские продукты?

— Не понимаю… я был неправильно информирован. Уверяю вас… Какое-то недоразумение…

Но его словам уже не было веры. Милиционеры составили протокол и опечатали все кладовые и погреба.

Суда не было, потому что хуторяне, выгораживая Щупака, следователям говорили, что они привезли продукты для общего пользования. Все же отдел народного образования отстранил Витоля Робертовича и на его место прислал нового, толстого и добродушного, директора — Яковлева Николая Николаевича. Ученики мгновенно из инициалов состряпали ему кличку «Янн».

Зимой Геннадию Тубину вдруг вздумалось поставить спектакль. Пионерских! пьес в ту пору еще не было. Он обратился к юнкорам:

— Вот что у вас я попрошу, ребята. Сделайте, пожалуйста, из «Хижины дяди Тома» пьесу. Нашему драмкружку ставить нечего.

— Но мы же никогда не писали пьес, — попробовал возражать Гурко.

— Пустяки. Справитесь, — стал уверять вожатый. — Представьте себе сцену и начинайте разыгрывать. Один говорит за одного, второй за другого. А потом записывайте. Вы же ребята с фантазией. Я бы сам это сделал, да времени не хватает.

Вначале мальчишки прочли книгу Бичер-Стоу и пришли к выводу, что без сокращения пьесу не напишешь, слишком много будет действий и мелких сцен. Главы надо объединять, а разговоры сгущать и переиначивать.

Сократив несколько глав, они тут же стали их разыгрывать: Гурко изображал негра, Ромка — белых. Так как мальчишки строго текста не придерживались, то самым трудным оказалось вести запись разыгрываемых сцен.

Если писал Ромка, то ему думалось, что чернокожие не должны говорить, как команчи, а проще и ясней. А Гурко не нравилась по-мушкетерски напыщенная речь белых. Мальчишки горячились, спорили, пока кто-нибудь не бросал перо.

— Я этого писать не буду. Так не говорят, пиши сам.

Гурко стал записывать свои реплики, Ромка — свои. Получалась путаница и разнобой, а главное — слишком медленно продвигалась работа.

— Надо у Гени попросить машинистку, — наконец сказал Ромка. — Мы будем разыгрывать, а она пусть отстукивает. Так будет живей.

— Верно, — согласился Гурко. — При ней, может, меньше будем спорить.

Тубину конечно никто не дал ни профессиональной машинистки, ни машинки. После бесцельных хлопот вожатый уговорил старосту драмкружка Зину Цветкову, умевшую быстро писать, помочь мальчишкам.

Зина была неказистой девочкой с тощими косичками. Гурко прозвал ее «краснокожей», потому что кожа на ее шее была пупырчатой и имела красноватый оттенок. Кроме того, девочка часто шмыгала носом, точно страдала хроническим насморком. Зато писала Зина отменно: четкие буковки, похожие на отборные зерна, быстро укладывала в четкие строчки.

При ней Ромка и Гурко не отвлекались на споры и на память разыгрывали эпизоды. А Зина, склонив голову и шевеля языком, записывала.

Разыгравшись, мальчишки входили в раж и очень живо изображали героев.

— Молодцы! Настоящие артисты! — восклицала Зина. — Записывайтесь в наш драмкружок. Мы дадим вам главные роли.

— Очень-то надо! — возражал Ромка. — У нас есть свое занятие — мы юнкоры.

Гурко же был не прочь стать артистом, но не драматическим, а цирковым. Так что уговоры Зины не повлияли на свежеиспеченных драматургов.

Не дописав до конца инсценировку, они прочли ее на драмкружке. Ребятам их творение понравилось. Они тут же распределили роли и стали репетировать первые сцены.

Чтобы закончить третий акт, Ромка и Гурко все вечера проводили с Зиной Цветковой. А так как они никогда не были прилежными учениками, то их жизнь весьма усложнилась.

До пятого класса всему обучали один или два учителя, а в шестом и седьмом на каждый предмет появился свой преподаватель. Все они норовили задавать домашние упражнения и чуть ли не ежедневно проверять их.

Мальчишкам приходилось пораньше приходить в школу и списывать упражнения у девчонок.

Самой аккуратной ученицей в классе была Алла Стебниц. Ромка часто просил у нее тетрадку. Девочка ему не отказывала. Но всякий раз, протягивая приготовленное домашнее задание, краснела.

Алла была странной девочкой. Она всегда гордо держала голову и смотрела вдаль, точно прислушивалась к какому-то зову. Мальчишки-старшеклассники пытались с ней заигрывать, но Алла избегала разговоров с ними. А к Ромке относилась с сочувствием. Всякий раз, когда он входил в класс, на лице Аллы вспыхивал легкий румянец, вернее не румянец, а какое-то внутреннее свечение, и взгляд ее спрашивал: «Сегодня моя тетрадь тебе не нужна?» И если Ромка так же неприметно глазами сигналил: «Спасибо, обойдусь», — она успокаивалась и больше не поворачивала голову в его сторону.

В январе Громачев приметил, что Алла по утрам перестала посылать ему приветственные сигналы. Девочка сидела за партой какая-то подавленная и грустная, словно завявший цветок. На перемене он подошел к ней и спросил:

— Никак ты на меня дуешься?

— Я не дуюсь, просто вижу, что ты шепчешься и дружишь с этой противной Цветковой, — потупясь ответила она.

— Вот глупая! — укорил ее Ромка. — Мы же с Гурко книгу переиначиваем на инсценировку, а Зинка переписывает, ну, вроде машинистки или стенографистки.

— Правда?

— Честное пионерское. Пьесу уже репетируют, а она у нас не кончена. Запарились совсем.

— Хочешь, я буду тебе помогать?

— Это как же?

— Ты дашь мне тетрадки для домашних упражнений, а я буду в них переписывать все, что приготовлю сама.

— Но почерк-то у меня другой, сразу узнают.

— Я уже пробовала писать твоим почерком. Левой рукой вроде получается.

— Что же, у меня такой паршивый почерк? — изумился Ромка.

— Ага, буквы неровные… прыгают и валятся. Но ты можешь сказать, что дома писал не торопясь.

— Ладно, валяй. Кому из учителей захочется вглядываться в мой куриный почерк.

С этого дня у Ромки отпала забота о домашних заданиях. Алла аккуратно выполняла обещание: все делала сама и, придя в класс совала ему в парту тетради, а после уроков уносила их домой.

Однажды она пришла в школу огорченной. Отдав Ромке тетради, негромко сказала:

— Бабушка недовольна мной. Она говорит, что мы поступаем неразумно. «Твой мальчик ничего не будет знать, — говорит она. — Вскоре он пожалеет, что воспользовался твоей добротой. Лучше занимайся с ним дома». Ты будешь ходить к нам?