— Дон Леон, — взмолился мальчик, — может быть, они мне скажут? Позвольте мне поговорить с ними. Они поймут меня... Ведь я сын.

— Нет, — резко ответил полковник. — С ними нико­му сообщаться нельзя. Чиклерос получил новое зада­ние, его здесь нет. Аррьос под опекой Фоджера, Ману­эля допрашиваю лично я.

— Если это здесь, в отеле... — заикнулся мальчик.

— Не здесь, а у черта на рогах, в домике лесничего. Такие трофеи в Пуэрто не завезешь — живо стащат. Ну, хватит об этом. Я сделаю все что нужно.

Так Мигэль выполнил просьбу кельнера.

Он встретил в коридоре отеля Вирхилио. Аррьос шел между конвойными и улыбнулся Мигэлю одними глазами. Лицо его было усталым, но спокойным.

Фоджер не первый раз вел допрос Аррьоса и уже имел насчет него точные инструкции.

— Слушайте, Вирхилио Аррьос, — грубо заявил он. — Я могу пустить вас в расход, а могу дать дело.

— Врете, — Вирхилио говорил лаконично. — В рас­ход вы меня пустить не можете. Начальство приказало другое. А что за дело?

— Нам нужен парень, по кличке Ривера. Его называют «товарищ из центра». Он и заварил всю эту кашу с конвейером. Можете вы его отыскать?

— Цена?

— Ваша жизнь.

— Перестаньте молоть чушь. Сколько долларов?

— Это уже деловой разговор, — смягчился Фод­жер. — Я уверен, мы с вами сработаемся, Аррьос.

В тот же вечер Вирхилио Аррьос побывал в рабо­чих домах Пуэрто. Всюду ему задавали один и тот же вопрос: они живы? И он одинаково отвечал:

— Кто знает.

— Почему тебя выпустили? — подозрительно спра­шивали люди и замыкались в себе, как улитка в рако­вине.

— Им виднее, — уклонялся он от ответа. — Я не коммунист, не профсоюзный лидер...

— Но ты был партизаном.

— Да, был. Но недолго — с месяц.

Ему давали понять, что он лишний. А он ходил из дома в дом и искал «товарища из центра».

Он был хитер — этот Вирхилио. Он знал, что, по­чуяв слежку, «товарищ из центра» исчезнет. И на тре­тий день он заявил Фоджеру:

— Риверы в Пуэрто нет. Он отбыл накануне заба­стовки...

— Черт бы побрал 24 часа их гнева! — желчно ска­зал Фоджер. — Арестовали мы многих, — а что толку? Сработали они чисто. Плоды гниют. Батраки с трех плантаций подались в партизаны. Боюсь, что вместо награды я получу отставку, Аррьос.

24 часа обошлись компании в 150 тысяч долларов и пошатнули ее ореол «Всесильной».

А еще об одной потере Мигэль узнал от полковника.

— Эти бестии выкрали Мануэля, — кричал полков­ник, бегая по номеру. — Фоджер строит кислые рожи; а что я могу сделать? Я предупреждал: «Стреляйте, жгите, вешайте!» Они стащат все, что плохо лежит. Довольно с меня! Хусто, дружок мой, мы отбываем в столицу. Пусть провалятся наши с тобой награды!

Но Мигэль уже получил свою награду — за свое долготерпение, за то, что он — сорвиголова, воспитанник самого дяди Карлоса, главарь мальчишек Пуэрто, сын портового рабочего Каверры — вынужден был превра­титься совсем в другого мальчика — сына этого крово­соса Орральде, которого опекает распроклятый веша­тель — полковник Леон.

Ну что же, когда-нибудь люди поймут, хороша ли ра­бочая закваска, что сидит в Мигэле. Поймут и, может быть, поручат Мигэлю Мариа Каверре остановить боль­шой конвейер компании.

Мигэль не знал еще, что партия включила его в звенья другого конвейера — того, что никогда не оста­новить, — конвейера дружбы больших человеческих сердец.

Этот конвейер был самым главным.

— Факелы не худо погасить! — крикнули сзади.

Карлос спросил у старика: как думает он? Наранхо задрал голову вверх.

— Звезды видишь? Нет? А что видишь? Шапки де­ревьев. И сверху увидят только шапки.

Он осмотрелся.

— В темноте не найду зарубок...

Вторые сутки люди отряда пробирались через вяз­кую, засасывающую трясину к твердому грунту. Каждая миля пути обходилась дорого. В переходе потеряли уже шесть человек — их поглотило болото. Карлос приказал людям двигаться, сохраняя между собой интервалы. Двое суток во рту у бойцов не было и крошки. Только однажды юный Наранхо, завидев молодые побеги пальмы коросо, осторожно подобрался к ним, срезал несколько стеблей и пустил по цепочке. Мякоть их на­поминала овощи. Но что значили несколько стеблей для большого изголодавшегося отряда!

Измученные, дрожащие от сырости, люди мечтали о твердой земле и смотрели на своего проводника как на спасителя, пришедшего по зову команданте из дру­гого мира.

Когда-то путь, которым пробивался отряд, лежал между двумя болотами. Очевидно, твердый грунт осе­дал, и постепенно видимая граница между обеими топ­кими зонами исчезала. Но только видимая. Волшебник мог бы пересечь топь, лишь слегка замочив ноги. Та­ким волшебником был старик Наранхо.

Только ему одному были понятны знаки, которые иным показались бы прихотями природы. Искалеченный сук на дереве мог сойти за жертву времени; но старик помнил, что сук обломал он и его товарищи, бежавшие с апельсиновой каторги. Иногда попадалось маогони, у которого несколько веток были коротышками по срав­нению с другими. И старик поворачивал на маогони, молча умиляясь тому жизнелюбию, с каким пробивали себе дорогу к свету молодые ветви, проросшие на местах среза. Часто отряду встречались вырезанные на коре цифры: то «7», то «9», то «13»... И Наранхо, а за ним бесконечная цепочка людей проделывали семь, девять или тринадцать шагов от дерева, чтобы затем наткнуть­ся на живый знак.

Несколько раз старик ошибался. Нога его уходила вперед, а тело проваливалось в вязкую массу. Но же­лезная рука Карлоса, который глаз не спускал с На­ранхо, поднимала его и принимала кариба на себя. Иногда старик подолгу стоял на одном месте: трудно было сказать, оглядывает ли он местность своими боль­шими зоркими глазами или вспоминает прожитую жизнь. Люди терпеливо ждали, веря в лесного волшеб­ника. Ни словом, ни движением не торопил в эти ми­нуты старика командир.

Карлос осунулся, похудел; его смуглое лицо словно обуглилось. Может быть один в отряде, он понимал что с той минуты, как они выберутся из топи, людям станет не легче, а тяжелее. И эта мысль точила, беспо­коила, заставляла снова припоминать явки, адреса, пароли, которые он роздал самым надежным товари­щам по борьбе. Он представлял себя в роли антиквара Феликса Луиса Молины и начинал мысленно выиски­вать черточки, которые спасли бы фальшивого анти­квара от разоблачения. Наконец Карлос не знал, как поступить с Диего. Судить его не позволяло время; рас­правиться без суда, к тому же после того, как Диего дал Чиклеросу все позывные, — не хотелось; оставлять его армасовцам тоже было нельзя. Диего заставили уйти с отрядом, и сейчас он брел где-то в середине, раз­деляя с теми, кого предал, тяготы последнего пути. И, мучительно раздумывая обо всем, что волновало и смутно вырисовывалось впереди, Карлос должен был не спускать глаз с Наранхо, бережно поддерживая и ободряя старого кариба.

Немного поотстав от Карлоса, шли мальчишки. До­рога их сблизила.

Словоохотливость и чувство юмора, свойственные Наранхо, казалось, не вязались с молчаливостью и серь­езностью Хосе. Но это не помешало Наранхо выведать у Хосе его короткую и бурную историю. Работал на ба­нановой плантации с отцом, потом без отца. Как и все, хотел получить свой участок. Большой босс вызвал Хосе Паса в контору и уговаривал не требовать землю, остаться у Ла Фрутера. Хосе не остался. За это Ла Фрутера его хотела убить, но портовики спрятали, увез­ли, спасли. Когда в Пуэрто высадились армасовцы, Хо­се ушел в леса с отрядом.

Не было больше Хосе-мальчика, которого видный акционер компании собирался обвести вокруг пальца. С Наранхо шел и разговаривал солдат с лицом маль­чика, умеющий по-взрослому ненавидеть и стрелять.

Наранхо меньше сталкивался с людьми. Все, что он знал о богатых сеньорах и проделках Ла Фрутера, шло от деда. Но зато о море и лесе и о своем маленьком племени он мог рассказывать без конца.