— Я схожу, а вы следуйте дальше по диаметру вашего города. И больше мы, наверное, не увидимся. Спасибо, что подвезли. Прощайте,

Незнакомец рассмеялся.

— Прощайте... прощайте...

Но он тоже вышел из машины и пошел вслед за Алексеем. Тот задержался.

— Вы к нам?

Незнакомец кивнул головой и спросил серьезно, почти сердито:

— Насчет обратного рейса вы к чему сказали? Пошутили или есть такое распоряжение?

— Никакого распоряжения! По собственной инициативе буду изо всех сил добиваться отправки меня на запад. Три дня живу здесь — и три дня у меня уши горят от моего постыдного благополучия.

Они остановились у подъезда.

— Теперь вы мой враг, — сказал незнакомец мрачновато. — Человек, охаявший Новинск и удирающий с Дальнего Востока, мой личный враг.

Алексея осенило.

— Я догадался: вы — Залкинд, секретарь новинского горкома? Мне Беридзе рассказывал про вас. Его вы тоже однажды объявили своим личным врагом.

Лицо Залкинда просветлело:

— Рассказывал про меня Беридзе? Значит, не забыл. Ну, с ним я больше не враждую: он вернулся. А вам — беспощадный враг. Между прочим, учтите, со вчерашнего дня я не только секретарь новинского горкома, но и парторг строительства.

Вечером Ковшов написал рапорт Батманову. На двух страницах инженер настойчиво доказывал, что должен безотлагательно вернуться на запад. Вручив бумагу секретарю начальника строительства, Алексей приготовился ждать ответа.

Комнаты общежития выходили в коридор. Комната Алексея оказалась самой крайней. Комендант распахнул перед ним дверь.

Железная кровать с тощим матрацем, плоской подушкой и серым солдатским одеялом. Больничного типа тумбочка. Маленький стол, два стула. На стене — портрет Димитрова, на столе — кабинетная черная лампа, изогнутая вопросительным знаком. На окне — полуспущенная штора из синей светомаскировочной бумаги.

Зашли в комнату вдвоем, и стало тесно. Комендант с сомнением посмотрел на Алексея и удивился его словам:

— Роскошно... Больше мне ничего не надо.

Новый жилец с полотенцем прошел по коридору, тускло освещенному единственной лампочкой. Открыл крайнюю дверь: увидел большую кухню — грязную и неудобную, какие часто встречаются в коммунальных квартирах. В широком тамбуре нашел умывальник — два железных корыта — одно над другим. Из верхнего торчали вниз соски. Стараясь не громыхать, Ковшов умылся.

Не все жильцы спали. С шумом распахнулась входная дверь, вошла девушка в кожаной куртке и сапогах. Она не очень-то соблюдала тишину и, отпирая свою комнату, напевала: «Спят курганы темные...»

— Тише! Люди спят кругом, а не курганы, — сказал Алексей.

— Ой! Я вас не заметила. Вы новый истопник?

— Новый жилец, заинтересованный, чтобы здесь было тихо ночью.

Она подошла к нему, приглядываясь с любопытством.

— Значит это для вас готовили утром комнату? Комендант сказал — для нового главного инженера или его заместителя. Вы и есть?

— Признаюсь.

— Я ругала коменданта. Вам дали холодильник вместо комнаты. Сейчас — и то прохладно, а каково будет зимой? В ней только овощи хранить, живой человек не выдержит. Вы отказывайтесь, пусть дают другую.

Ковшова обрадовало нарушение его тягостного одиночества, он с удовольствием слушал болтовню девушки. Она на минуту забежала к себе и вернулась без кожаной куртки, в легкой шелковой кофте. Поправляя волосы, она закинула голые по локоть полные руки за голову и опять принялась уговаривать его.

— Сейчас освободится много жилой площади. Говорят, новый начальник строительства решил всех нас разогнать. Управление почти целиком упаковалось и собирается уезжать со старым начальником.

— Вы не умеете потише разговаривать? — спросил Алексей.

— Зачем потише? У нас привыкли не стесняться. Часов в шесть утра убедитесь сами: никто не будет говорить «потише». Вон напротив живет Гречкин, начальник планового отдела. У него четверо детей, и они никогда не орут поодиночке — обязательно хором. Но не это самое страшное. Самое страшное — Лизочка, супруга Гречкина. Она маленькая, худенькая, но у вас всегда будет звенеть в ушах от ее крика.

Девушка заочно познакомила Ковшова с жильцами. Не спросив разрешения, вошла в комнату инженера, оглядела ее критически и осталась недовольна.

— Сыро. Вымыто плохо, смотрите, какие потеки у плинтусов. Обстановка случайная, хлам. Матраца, считайте, нет, вместо него положили лист папиросной бумаги. На нем спать нельзя, заболят бока.

— Можно спать, вполне, — решил Ковшов. — Тем более, мне не придется особенно-то нежиться в постели.

Девушка закончила осмотр комнаты и перевела взгляд на инженера, глаза у нее были большие и ласковые.

— Вы, наверное, холостяк и привыкли жить впопыхах да в сухомятку?

— Я женат, правда недавно.

Она изумленно посмотрела на него и заливисто рассмеялась.

— Молодую оставили дома? Мило!

Инженеру не понравился поворот в разговоре, он сразу потерял интерес к болтовне девушки. Она заметила эту перемену и ушла, пожелав спокойной ночи.

Спать не хотелось. Алексей приник лбом к холодному стеклу. На улице было светло, как днем. Фосфорный неживой свет луны заливал барачного типа постройки и великое множество пней, оставшихся как следы тайги, оттесненной с площадки. Правее, за последним бараком, блестел величавый Адун. Где-то неумолкаемо выла и визжала циркульная пила, иногда она плакала, как женщина.

Тоскливые мысли вновь толкнулись в голову. Днем пришло письмецо от брата. Митенька, восемнадцатилетний паренек, писал из военной школы, что учится бить немца и скоро пойдет на фронт. В этих нескольких фразах прозвучал для Алексея горький укор.

Одиночество Ковшова нарушил Беридзе. Алексей вскочил, смущение и радость отразились на его лице: размолвка с товарищем тяготила его, он чувствовал себя виноватым.

— Пришел ругать тебя и бить, — сказал Беридзе и, подойдя к товарищу, неловко, сбоку обнял его.

Главному инженеру тоже не понравилась комната Ковшова.

— Я слышал, стены покрываются льдом. И мрачная она какая-то. Тоску нагоняет. Ты перебирайся ко мне, у меня тепло, и хозяйка заботливая.

— Спасибо. Я буду пока жить здесь, меня комната устраивает.

— Ты и в самом деле решил добиваться возвращения в Москву? — в упор спросил Беридзе.

— Да, — коротко ответил Алексей. Он понял, зачем пришел к нему Беридзе. — Тебе Батманов сказал? Отпускает он меня или нет?

— Батманов ничего не говорил о тебе. Ты успел к нему обратиться?

— Вчера я подал ему рапорт.

— Эх, зря! — сказал Беридзе с досадой. Он явно расстроился и начал расхаживать по комнате: три шага вперед, три шага назад. — Ты, Алексей, человек взрослый, у тебя своя голова на плечах, но по-дружески скажу тебе: напрасно затеял волынку. Ты еще не включился в работу, вот и мечешься. Вздор. Надо подавить в себе это настроение.

Ковшов сидел на низкой кровати, склонив голову. Беридзе едва удержался, чтобы не подойти и не погладить его по русым волосам.

— Неудобно перед Батмановым, голубчик. Ему трудно сейчас: организационный хаос, люди в разброде. Мы приехали вместе с ним и теперь — главная его опора. И вдруг рапорт: «Прощайте!» Смахивает на удар в спину.

— Слишком красиво изображаешь, Георгий Давыдович. Начальнику не придут в голову такие тонкости. Я для него маленький человек, он вполне без меня обойдется.

— Понятное дело, обойдется. Но согласится ли обойтись — не знаю. Во всяком случае, он не отнесется к твоему рапорту равнодушно. Ты и меня ставишь в неудобное положение — я за тебя ручался. Предвижу неприятности.

Постучав, в комнату зашел Залкинд. На нем было легкое летнее пальто. Он внимательно огляделся.

— Помирились? — спросил парторг у Беридзе, присаживаясь на кровать, рядом с Алексеем. — Напрасно. Что до меня, я не собираюсь с ним мириться.

— Слышал? Он успел подать письменный рапорт начальнику строительства, — сказал Беридзе.

— Тем хуже для него. — Залкинд положил руку на плечо Алексея. — Вам потом самому станет неудобно, вы пожалеете об этом рапорте.