Однако, если так выглядят новые советские постройки, то что же можно сказать обо всем остальном городе? Только то, что было сказано о нем в начале этой главы: — в остальном Пскове за последние двадцать четыре года не было вбито ни одного гвоздя. Благоустроенные дома, построенные когда-то, во времена царя Гороха, многие из них с претензией на стиль и изящество, предоставленные самим себе и неумолимому зубу времени, стоят сейчас вдоль псковских улиц, посеревшие, тусклые, готовые вот-вот расползтись по швам. Сбитые в длинные ряды, эти нищие дома напоминают своих прежних хозяев, стоявших в очередях в 17-ом году, людей у которых сохранились еще намеки на лучшие дни, то потрепанная визитка, то засаленный котелок на голове, но людей уже конченных, надтреснутых, безнадежно нищих, стоящих одной ногой в могиле. Дома эти пережили своих хозяев, но с каждым годом догоняют их по дороге к небытию. Скоро они начнут попросту обваливаться на головы своих несчастных обитателей. А сейчас, гуляя по улицам Пскова, никак нельзя отделаться от впечатления, что гуляешь по городу, который на днях ретивые археологи откопали от наслоений лавы и пепла и разрешили желающим поглазеть на любопытные развалины.

В чем дело? Почему псковские дома, видавшие лучшие дни, дошли до такого убогого состояния? Кто виноват в этом?

Уже из первых разговоров с управдомами и квартирантами, выясняется главный виновник этого запустения. А именно: — коммунальная система в городском хозяйстве. Это она превратила город постепенно в нечто среднее между развалинами Помпей и самым обыкновенным свинушником.

— Денег на ремонт не дают, — жалуется один управдом, — а то, что давали, шло на починку водопровода. Двадцать лет его починяли и так и не починили.

— А какое мне дело до дома, — откровенно признается другой, — сегодня я управляю домом, а завтра — нет. Чего ж я стараться буду? Для кого?

— Да, что ж можно было сделать? — объясняет третий, — уж больно много народу жило в доме. Подумать только, — до революции в нашем доме жило шесть семей, а при советской власти — семнадцать! По три семьи в квартире! Уследи тут…

Каждый из них прав по-своему. В домах, до которых управдомам не было никакого дела, жили люди, набитые как сельди в бочку. Жили с единственной надеждой поскорее выбраться из этих ненавистных переуплотненных общежитий. Само собой разумеется, что им тоже не было никакого дела до этих квартир.

Живя в таких условиях, человеку уже не хочется каждый день бриться, нет желания переменить воротничок, нет возможности выгладить брюки. Может быть, поэтому и вид у псковской толпы, какой-то несвежий, не городской.

По улицам ходит много людей. Но эта уличная толпа совсем не похожа на те уличные толпы, которые мы привыкли видеть в дореволюционной России и заграницей. Здесь нельзя встретить человека в европейском пальто или шубе хорошего покроя, в красивой шляпе, в модных перчатках, свежевыбритого, бодро и уверенно шагающего куда-то. По улицам Пскова бродит серая сермяжная Русь, какая-то неуверенная, пришибленная и апатичная. Это не результат войны, которой здесь и не было. Война только перекатилась через Псков. Но она перекатилась и через сотни европейских городов. И это не помешало уличной толпе этих городов, сохранить свой довоенный добротно-элегантный вид. Псковская толпа, разумеется, тоже сохранила свой довоенный вид. И этот вид носит на себе следы четвертьвековой нищеты, четвертьвекового каторжного режима.

Уже сейчас, по прошествии нескольких месяцев, после ликвидации советской власти, в городе чувствуется некоторое оживление. Все хотят наладить какую-то новую жизнь и, притом, жизнь совсем непохожую на то жалкое прозябание, на которое они были осуждены до сих пор. Насколько это удастся — покажет будущее. Но уже сейчас можно сказать по какому пути легче всего может пойти экономическое оздоровление. Это путь частной инициативы. Народ, зажатый в удушающие тиски коммунистического хозяйства, стосковался по деятельности, в которой движущим началом были бы не «калькуляции из центра», а собственные размах и сметка.

На рынке большое оживление. Завернутые в огромные платки, стоят у лотков бабы, переругиваясь с соседками и покупателями. Толстая торговка, с таким красным носом, какой можно увидеть только в цирке, недовольно кричит удаляющемуся покупателю:

— Дорого ему! Ишь какую маску при красных нажрал! Небось даром все получал! В распределительной! Теперь, конешно, ему дорого.

Соседка интересуется: — какой это, с бородкой, што ли?

— Нет, пустобородай…, — отвечает красноносая торговка.

На многих углах сохранились надписи: — «переход», «берегись трамвая». Занесенная снегом, стоит зеленая будка, с надписью «буфет». А под этой надписью, другая — «прохладительные напитки». От нее мурашки бегут по телу. Сегодня в Пскове — 41 градус мороза, правда — по Цельсию. Деревья стоят неподвижные, как бы застекляневшие. Лошадиные морды со снежными усами и бородами, выглядят странно и знакомо.

Все-таки приятно, несказанно тяжело и несказанно приятно, пройтись по улице первого русского города. Город и уличную толпу я уже знаю. Но ведь в Пскове есть и интеллигенция. Какие-то последние могикане еще живут здесь. Мой спутник разрешает и этот вопрос.

— Знаете, — говорит он мне, — я уже видел кое-кого из знакомых, все они жаждут познакомиться с вами. Вечером пойдем в гости к одним из них.

Я с удовольствием принимаю его предложение.

Эти строки я пишу с удовлетворением. Когда я их пишу, передо мною встают знакомые образы: бывший офицер императорской армии, весь день уверенно поворачивающий руль таксомотора на шумных парижских улицах, а вечером спешащий на доклад о положении в СССР; бывший педагог, спускающийся днем в глубокую бельгийскую шахту, а вечером преподающий бесплатно русским детям очередной урок отечественной истории; русская девушка, родившаяся где-то в Казабланке и мечтающая о далекой суровой стране, которую она называет своей родиной. И еще и еще…

Бесконечная вереница образов, казавшихся мне такими обыденными и повседневными и которые только теперь встают передо мной во всей своей драматической сущности. Только сейчас, ибо я только теперь смотрю на них не вблизи, а издали. Из той дали, к которой столько лет были обращены их взоры. И смотрю я на них уже не так своими глазами, как глазами здешних людей, среди которых проходят теперь мои дни.

Среди зарубежных русских часто бывали разговоры о том, как нас «там» примут, если мы сможем когда-нибудь возвратиться домой. Знают ли нас на родине, помнят ли нас и что о нас думают? Почему-то среди многих было распространено убеждение (быть может специально сфабрикованное), что к нам там относятся недоброжелательно, считают нас за каких-то ловчил, сбежавших подальше от греха, что нас не поймут и встретят недоверчиво. Быть может, те, к счастью, редкие, глухие выстрелы, которые иногда завершали нищенскую жизнь в каком-нибудь отельном номере на берегу Сены или Дуная, были до некоторой степени, последствием этого совершенно неверного и неизвестно на чем основанного заключения.

Я уже две недели живу в Пскове. У меня уже здесь много друзей и домов, в которых я частый и желанный гость. Я уже хорошо знаком с остатками здешней интеллигенции, с этими подлинными последними могиканами.

Я сам не знал, как произойдет эта встреча. Уже в первую ночь, попав в первую псковскую семью, я увидел как просто и сердечно эта встреча выглядит. Но я никогда не предполагал, что мое появление в каждом псковском доме, будет вызывать неизменно огромный интерес и трогательное волнение.

Те простые и для нас совершенно нормальные вещи, как например, то что мы, живя больше двадцати лет заграницей, не разучились говорить по-русски, многих прямо поражало. Когда же я говорил, что я двенадцати лет уехал из России, двадцать один год прожил заграницей, учился на чужом языке, то не было конца их удивлению, что я так хорошо говорю по-русски.