— Законно говорят краснофлотцы: помни флотское правило — хочешь попасть на юг — подавай докладную, просись убедительно на север.

— А зачем тебя послали в Китовый?

Она боялась слишком явственно проявить радость, глядя в его огорченное лицо.

— Зачем? Я ведь певец-то между прочим, а по боевому расписанию радист. А что душа горит с врагом схватиться лицом к лицу, это во внимание не принимают. Мне бы разведчиком стать, морским пехотинцем… Помнишь, как я в ансамбле новую песню пел?

Коснувшись ее руки, вполголоса запел своим бархатным баритоном:

Помнит ли она!.. Это было совсем недавно, когда Ваня впервые удостоился чести исполнять сольную песню. Она сидела в одном из боковых рядов большого зрительного зала, а на далекой, сияющей сцене вытянулись широким полукольцом певцы и танцоры краснофлотского ансамбля песни и пляски — все в белом, с поблескивающим золотом на ленточках бескозырок.

У нее перехватило дыхание, когда руководитель концерта объявил очередной номер программы и Ваня вышел вперед, запел о разведчиках-североморцах… Тогда они были знакомы только несколько дней… Это было так недавно и в то же время так бесконечно давно…

— Вот они, дела-то, какие! — сказал Бородин.

Успокоительно, нежно взяла его под руку. Он слегка отстранился, оглянулся кругом: не положено матросу идти под руку с девушкой по улице военно-морской базы.

— Да разве у вас так уж там тихо? — спросила Люся.

— Не так уж тихо, — нехотя откликнулся Бородин. — Фашисты то и дело мимо летают, по дороге в Мурманск. Мы, конечно, заградительный огонь ведем. Они нас как-то даже бомбить пытались, рассказывают ребята. Только и тогда, понимаешь, видели их на высоте метров в пятьсот! А мне хочется вплотную сойтись с врагом, в глаза подлому посмотреть, прежде чем своими руками прикончу…

Боцман Агеев стоял в эти минуты внизу, на дощатом настиле пустынного пирса, смотрел вслед уходившему кораблю.

По заливу бежали маленькие, ровные, округлые волны. Они были сейчас ярко-синими, будто отливали радужным, маслянистым мазутом. Вода чуть колыхалась, хлюпала, ударяясь в устои причала. Под нависшими срезами дальних утесов море казалось чернильно-черным, а там, где только что прошел «Шквал», вырос травянисто-зеленый полукруглый расплывчатый след, пересекая наискосок середину залива.

Агеев смотрел неподвижно, чуть надвинув бескозырку на опаленные брови.

«Шквал» уже подходит к горлу залива. Вот изменил курс, поворачивается, сдваивает мачты. Исчезла прямая белая цифра на скуле тральца, лапа якоря прочернела в отверстии клюза. Под кормой словно застыла снежная полоса — это крутится пена взбиваемой винтами воды. На мостике корабля передвигаются силуэты людей…

Агеев вздохнул, стиснул пальцы, обмотанные бинтами. Боль пронизала предплечье, отдалась во всем теле. Но сильнее, невыносимее болела душа. Эх, тяжко мотаться вот так, без дела, когда повсюду идут бои, друзья моряки ведут свои корабли в океанские дали!

С моря дул свежий, нестихающий ветер, и боцман застегнул верхнюю пуговицу бушлата. На рукавах, на черном добротном сукне коричневели следы ожогов. Материя еще держится, но ворс выгорел здесь и там, пожалуй, скоро появятся, дыры. Пропал, похоже, бушлат! Девушка в госпитале отлично заштуковала локти и грудь, но вот на боку тоже коричневеет пятно, материя расползется и здесь.

Он оглядывал бушлат, старался успокоиться, отвлечься от тяжелых воспоминаний. Куда податься теперь? Только что заходил в отдел кадров узнать, не нужен ли на какой-нибудь сторожевик или тральщик боцман. Нет, все штаты полны. Попытаться попасть на торпедные катера? Или в морскую пехоту? Может, под Смоленск, где Гитлер прется вперед, может, под Одессу, где бьют врага бесстрашные черноморцы? Нет, лучше бы опять на корабль… Эх, «Туман», «Туман»! Не уберегли мы тебя, лежишь ты на дне Баренцева моря вместе с друзьями матросами, погибшими, тебя защищая…

Обернулся, словно кто-то тронул его за плечо. В конце пирса, возле трапа, протянутого по скалам, в сторону городских домов, стоял низкорослый, худой пехотинец. Пехотинец улыбнулся странно: одними губами, приложил к пилотке костлявую руку.

Нахмурившись, боцман ответил на приветствие. Прошагал по причалу, спрыгнул на скользкие камни, пошел вдоль берега, где ленивые волны, чавкая, набегают на коричневый острый базальт. Пройдя сотню шагов, присел на плоский обломок скалы. Что ж, придется вернуться в полуэкипаж, ждать назначения. Зря, значит, упросил врача, выписался раньше срока. Ведь кожа на руках еще не совсем зажила. И вот бездельничай, жди…

— Тоскуешь, морячок? — прозвучал рядом чуть насмешливый голос.

Он поднял голову. Тот же маленький пехотинец сидел на соседнем обломке скалы, смотрел пронзительным взглядом бледно-голубых глаз. Пилотка с вишневой звездочкой надвинута на оттопыренные уши, из-под задранной ветром полы шинели торчат ноги в коротких кирзовых сапогах.

Боцман только двинул плечом, будто отгонял надоедливую муху.

— Смотри не простынь, на камне-то сидя, — тонким голосом сказал пехотинец. — Одежка твоя — плохая от ветра защита.

— Не одежка это, а бушлат, — поправил внушительно боцман. — Запомните на будущее время. Почтительно о нем нужно говорить.

— Запомню, — опять словно усмехаясь, сказал пехотинец. Он глядел теперь в высокое, пересеченное облаками небо. — А сейчас, похоже, воздушную тревогу сыграют.

Он еще не договорил, а из-за гряды сопок уже накатывался урчащий, такой знакомый гул самолетных моторов. И сразу захлопали далекие зенитки, завыли корабельные сирены, среди облаков расцвели ватные комочки разрывов.

— Ложись! — крикнул пехотинец.

— Гадам кланяться не буду! — вскакивая, ответил Агеев. В бессильной ярости он вскинул обмотанные бинтами кулаки, послал отчаянный матросский загиб навстречу «мессершмиттам», вывалившимся из-за вершин. А в следующий момент цепкие руки схватили его, потянули за камень, пригнули голову к мшистой поверхности валуна.

Сверкнуло ослепительное желтое пламя, вблизи что-то прогремело, прострекотало. И вот уже отдалились залпы зениток, стихло завывание моторов.

— Так, — сказал, распрямляясь, боцман. Он был смущен и рассержен. — Тебе кто позволил меня на землю валить?

Маленький пехотинец молча провел пальцем по длинной выбоине на граните. Здесь только что сидел боцман. Здесь прошла очередь с фашистского самолета. Пехотинец молчал, улыбался по-прежнему одними губами, невесело, зло.

— Так, — повторял Агеев. — Выходит, ты меня от смерти спас? За это спасибо.

Ему было неловко под пронзительным, неотступным взглядом водянисто-голубых глаз.

— Только не нравится мне, что ты зубы скалишь все время.

— А что мне, слезы лить? — спросил пехотинец.

— Слезы лить незачем, а растягивать рот до ушей — это тоже не манера.

Агеев присел на прежнее место.

— Ну, а теперь иди. Нечего меня рассматривать — я не картина.

— Посижу еще…

Незнакомец снова провел по камню рукой, старательно подложил под себя полы шинели: видно, устраивался надолго.

— Скажи-ка, друг, это сейчас в море «Шквал» вышел?

— Ну, «Шквал», — откликнулся Агеев.

— И что это у вас здесь названия кораблей какие чудные? «Шквал», «Гроза», «Смерч», «Туман»… Еще «Пассат» был, его, слышно, тоже немцы потопили. Имена! Словно вся ненастная погода тут собралась.

— А он так и называется — «дивизион ненастной погоды», — сказал с нежностью и болью Агеев.

Его собеседник поднял камешек, бросил в море. Камешек запрыгал рикошетом по воде.

— Занятно. А еще, может, подскажешь, какие корабли есть в этом дивизионе?

— Каким положено быть, те и есть, — откликнулся боцман. — Только постой, откуда ты все эти названия знаешь?