При сравнении древних сюжетов того или иного сказочного жанра необходимо учитывать общие стадиально-типологические особенности жизни соседствовавших разноязычных и одноязычных племен, всю историю развития их материальной и духовной культуры. Совершенно, очевидно, что отдельные рассказы о мифическом вороне ительменского фольклора Кутхе через корякский и чукотский фольклор проникли в азиатско-эскимосский, в то время как рассказы о вороне у гренландских эскимосов могли возникнуть независимо от других народов еще в эпоху гипотетической протоэскимосской общности в силу сходных материальных и природных условий жизни.

У азиатских эскимосов (науканский диалект) в 1948 г. нами было записано несколько вариантов сказки о том, как ворон и сова друг друга покрасили. Речь идет о вороне и полярной сове. Действие развертывается на сугубо эскимосском бытовом фоне. Ворон красит сову пером из своего хвоста, который обмакивает в почерневший от нагара отстой жирового светильника. Нам эта сказка в период первой записи казалась «чисто» эскимосской, поскольку у других народностей Чукотки и Камчатки она не встречалась23. Позднее оказалось, что древнейший вариант этой сказки зафиксирован у полярных эскимосов Гренландии, изолированных от азиатских с не засвидетельствованных письменной историей времен, и в нескольких вариантах эта сказка бытует у канадских эскимосов24. Этот же сюжет отмечен в фольклоре юкагиров («Как ворон и чомга красили друг друга»25)» японцев и вьетнамцев26. Детали, отображающие быт, климат и уровень культуры носителей сказки, не нарушают ее основного этиологического содержания: почему ворон черный, а сова (ястреб, павлин) — пестрая. В данном случае сходный во многом сюжет сказки уводит нас в такую доисторическую даль, что определить его источник на основе современных данных представляется совершенно невозможным.

С другой стороны, у азиатских эскимосов имеется предание о мифическом вороне, вселяющемся в потерявшегося в море охотника, который, обретя магическую воронью силу, спасает себя и терпящего вместе с ним бедствие брата (см. здесь № 35). Миф о вороньем духе, спасающем унесенных на льдине охотников, мог возникнуть только у приморских жителей под влиянием мифа о вороне-творце. В фольклоре у азиатских эскимосов отмечается значительно меньшее количество мифов и сказок о вороне, чем в чукотском и особенно в корякском и ительменском, однако это не свидетельствует еще о заимствовании эскимосами «вороньего» цикла. Напомним также и о наличии преданий и сказок о вороне у далеко отстоящих от палеоазиатов групп эскимосов, как отмечено выше. Убедительным свидетельством древности преданий о мифическом вороне у эскимосов азиатского побережья являлось табу на убийство этой птицы. Составителю данного сборника в первый месяц пребывания среди эскимосов в 1932 г. довелось пережить немало неприятных дней, когда он по незнанию и неосторожности ранил старого ворона в поселке Имтук. Этот полярный долгожитель имел кличку Катыгийгак («Седой») и являлся живым покровителем нескольких поколений близкородственных семей поселка. Раненый ворон вскоре погиб, а жители Имтука выразили свое возмущение нарушителю их древнего обычая. Убийство ворона у всех групп азиатских эскимосов считалось одним из самых тяжких преступлении.

Вороны, гнездовавшиеся на ближайших скалах, были постоянными «иждивенцами» поселка. Они питались не только кухонными отбросами на помойках, но получали обязательную долю мяса во время кормления охотниками собак. Обычно ворон приземлялся в нескольких шагах от кормящего собак хозяина и получал свой кусок, и если при этом собаки пытались отнять у ворона era еду, люди жестоко наказывали животных. Вороны не боялись людей и жили вблизи поселков.

Ворону посвящались специальные танцы и песни во время охотничьих праздников. Знаменитый эскимосский танец «Ворон», при исполнении которого имитировалась картина удачной охоты ворона на зверя, из религиозно-магического обряда стал народным и в настоящее время инсценируется клубными самодеятельными ансамблями Чукотки как образец народно-танцевального искусства. Обращение к ворону имеется в ряде обрядовых песен и заговоров азиатских эскимосов, что также свидетельствует об устойчивости и древности у них вороньего фольклорного персонажа. Таким образом, о первичности или вторичности (заимствовании) вороньего или любого другого цикла у того или иного палеоазиатского народа следует судить, по-видимому, не только по данным устного художественного творчества, но и по ряду сопутствующих ему признаков, к которым прежде всего относятся этнографические данные об анимистических и тотемических представлениях народа, объектах табу и связанных с ними религиозных обрядах и в основе которых лежат ранние мифологические воззрения народностей чукотско-камчатской группы и азиатских эскимосов о мироустройстве. Одним из мифических героев этого мироустройства в раннем художественном творчестве эскимосов выступает, как отмечено, ворон.

Е. М. Мелетинский, разделяя мнение В. Г. Богораза и В. И. Иохельсона о специфически палеоазиатском (а не эскимосском) происхождении мифов и сказок о вороне, в качестве доказательства ссылается на особую близость азиатско-эскимосских вариантов рассказов о вороне к чукотским и американо-эскимосских — к фольклору северо-западных индейцев, тем самым аргументируя как бы факт заимствования эскимосами вороньих сюжетов. Этот вывод автор подкрепляет рядом доказательств этногенетического плана27. Мы, однако, придерживаемся мнения, что эскимосы и алеуты, являясь древнейшими насельниками побережья Северо-Западной Америки и Северо-Восточной Азии (эскимосы), не были изолированы от населявших эти области народов, а с доисторических времен находились с ними в тесном взаимодействии. Азиатские и американские эскимосы не были, в свою очередь, отделены друг от друга каменной стеной, а находились в постоянном контакте в районе Берингова пролива. В этом же районе они контактировали с чукчами и северными индейцами.

Сходные условия материальной и духовной жизни разноязычных племен этого региона являлись тем важнейшим фактором, под влиянием которого сходные в жанровом отношении произведения возникали и развивались одновременно и в то же время заимствовались и адаптировались. О глубокой древности эскимосско-алеутской культуры на водоразделе Старого и Нового Света свидетельствуют не только родство языков и фольклора, но также богатейшие данные археологических и этнографических исследований за последние десятилетия. Мифы и сказки о вороне у эскимосов столь же древни, как и у чукчей, коряков, ительменов и северных индейцев. Но особая циклизация этих мифов нашла свое своеобразное и неповторимое развитие в ительмено-корякском регионе, откуда получила частичное распространение в чукотском и эскимосском фольклоре. В данном случае имеется в виду примечательный цикл с вороньим персонажем Кутхом — Куткыннеку, сосуществующий параллельно с более архаическим циклом сказаний о вороне-творце.

Сравнительный анализ космогонических преданий и сказок о вороне в фольклоре чукотско-камчатского региона показывает, таким образом, что центром наибольшего распространения вороньего цикла предстает не Чукотка, а Камчатка. Именно в корякском и ительменском фольклоре возникли и развились совершенно уникальные предания и сказки о вороне Кутхе — Куткыннеку, воплотившем в себе черты культурного героя — творца вселенной и персонажа волшебно-мифических и животных сказок, в которых его героический образ снижается до комического, когда мудрый творец превращается в шута, обманщика и обжору. Этот синкретизм мифа и сказки характерен для устного творчества большинства коренных народов Северной Азии и Северо-Западной Америки.

Мифический культурный герой чукотских космогонических преданий — ворон, добывающий солнце, луну и звезды, клювом продалбливающий небесную твердь, чтобы взошла заря28, предстает более устойчивым творцом, чем ительменский Кутх и корякский Куткыннеку. Вполне вероятно, что это еще тот безымянный и общий чукотско-камчатский ворон-творец, который предшествовал Кутху — Куткыннеку. Что же касается вороньего персонажа чукотских сказок о животных, то в них его мифическая миссия, как и в корякско-ительменских сказках этого типа, снижена также до простака и шута. Судя по сходству многих сюжетов вороньих сказок, ворон Кутх — простак, шут и обманщик («трикстер»)29 — пришел, как мы предполагаем, в чукотский фольклор из корякско-ительменского30, тогда как безымянный ворон-творец, наиболее отчетливо выраженный, по данным В. Г. Богораза, в чукотском фольклоре, восходит к общему палеоазиатско-американскому региону.