Одобрение или неодобрение, даже если оно ни единым словом не высказывалось вслух, имело значение вполне реальное, о нем знали все, а формировалось оно тут же, у «камбуза», в среде его экипажа. Формировалось без протоколов и без директивных указаний, без речей и без прений, без предложений и решений, а как бы совершенно само по себе, по тому, как кто-то на вахте у «камбуза» улыбался, а кто-то в ответ не улыбался; по тому, как и каким тоном кто-то кого-то предупреждал: «Смотрите, смотрите, у вас мясо подгорает!»; по тому, что кто-то к кому-то обращался с просьбой: «Попробуйте, пожалуйста! Как, на ваш вкус, еще посолить или уже достаточно?»; по тому, как кто-то советовал: «Я бы, на вашем месте, и еще добавила лука!»

Все это выражало дух коллективизма, который здесь умели и создавать, и ценить, потому что жизнь научила, годы! Недавние сравнительно годы с ежемесячными «переворотами» власти с эвакуациями, с беженскими поездами, с голодухами, с сыпняком и рюшняком, кое-где и с холерой, с арестами и освобождениями (кто не был тогда освобожден, того здесь, разумеется, не было, быть не могло).

Господи! Да если из тех-то лет на этот «камбуз» поглядеть да на кастрюли с мясом (30 коп. за килограмм) и с картошкой (50 коп. за пуд), с заправкой из муки-крупчатки (1 р. 50 коп.— 2 р. 00 коп. за пуд), с солью (03 коп. за килограмм) — это же сказка! Мечта. В те недавние годы даже оптимисты, тем более оптимистки, о таком и не помышляли, забыли помышлять! Не то чтобы не хватало воображения — времени, сил и здравого смысла тогда не хватало для этого!

Зарплата, средняя зарплата невелика, это правда — тридцать, сорок, а пятьдесят рубликов — ого-го! Не очень-то разбежишься, но жить можно, кормиться можно. И не худо!

Так вот, все тот же здравый смысл спустя годы подсказывал: береги лад и коллективизм! Береги тактичные отношения! Не позволяй нечистой силе тебя попутать, предаться воспоминаниям, тем более вопросам друг к другу: кто и где был в 17-м, в 18-м, в 19-м, в 20-м, в 21-м и в 22-м уже году? В каких тыловых и фронтовых районах? В каких прочих местах?

Что надо было друг о друге знать, то здесь хорошо знали. Прохина Лидия Григорьевна занимала в те годы пост — очень серьезный — в женском отделении Красносибирской ЧК-ГПУ; жена профессора Сапожкова, бывшего министра Сибирского временного правительства, Юлия Викторовна десять лет тому назад разъезжала на автомобиле сперва в Томске, а потом и в Омске; а жена — теперь вдова — Лазарева Нина Всеволодовна не так уж и давно проживал а в эмиграции, в Цюрихе, училась там в университете; зав. библиотекой Крайплана Евдокия Ефимовна Кулагина четыре года тому назад едва умела писать. Читать-то, правда, умела и раньше. Но... зачем ссылаться на имена и фамилии!

Мужья-то все стали плановиками, все мазанные одним миром — Крайпланом, значит, и женам судьба велела стать единым экипажем «камбуза», строго блюсти дисциплину, расписание дежурств и тактичность отношений.

Тут все ко всем присматривались, делали кое-какие выводы с разных точек зрения, но самой главной точкой было: «А не болтушка ли?» Если болтушка, немедленно дать понять, какай это порок, какая для всех беда и угроза!

Годы, годы! Минувшие! Вот ведь что они могли сделать, как женщин воспитать!

Все это заметил, все это понял старый холостяк Корнилов. Благодаря сосновому воздуху и широким просторам реки Оби.

И благодаря присутствию у «камбуза» Нины Всеволодовны.

Она здесь не командовала, нет, не давала указаний, не делала критических замечаний, упаси бог!

Но Корнилов помнил ее у «камбуза» еще в прошлом году, еще при живом муже, тогда она и здесь больше, чем кто-нибудь другой, была сама по себе, она «камбуз», наверное, не всегда и замечала, приходила сюда со своими мыслями, готовила обед, или завтрак, или ужин и с теми же мыслями, в том же настроении уходила, только и всего, около своей конфорки она не торчала часами, она не молчала, а кого-то о чем-нибудь обязательно спрашивала и что-то о себе, о том, что и как мужу нынче готовит, рассказывала, но все это как бы между прочим, главным же фактором было самое ее присутствие у «камбуза», ее умение держаться так, как она умела.

Она легко, почти незаметно, а все-таки подсмеивалась над «камбузом», называя его то клубом, то храмом, то женотделом, и усмешка никого здесь не обижала, скорее, наоборот, поддерживала атмосферу непринужденности, а может быть, и желание быть такой же, какой была она, Нина Всеволодовна Лазарева. Такой же женщиной...

В прошлом году она неизменно была аккуратно обута, одета, причесана умело, ее умелость была под стать мужней, но не столь энергичной и очевидной, а скорее даже скрытой. Готовить так же, как готовила она, никто не мог, да никому этого и не нужно было, только Лазарев требовал особой какой-то еды. Ел он очень мало, но был привередлив — обладая необыкновенно чутким обонянием, он любил, чтобы каждое блюдо пахло только так-то, но никак иначе, только тогда он его и ел с охотой, со вкусом, с добрым выражением лица.

Объяснить на словах, как должна пахнуть та или иная еда, невозможно, он и это умел объяснить, во всяком случае, Нина Всеволодовна его понимала.

Наверное, кое-кто на «камбузе» находил в этом неуместную и буржуазную избалованность, но старательность и то безупречное умение, с которым готовила Нина Всеволодовна, и то, как она говорила: «Жду-жду, когда у моего Кости притупеет нюх, но так, по всему видно, никогда и не дождусь!» — все это действовало на экипаж «камбуза» не отрицательно, а положительно.

Ну, а после смерти мужа женщины с трудом уговорили Нину Всеволодовну жить на даче — нельзя было оставить ее на городской квартире в одиночестве. В конце концов она согласилась: «Если это будет кому-то удобнее». Но у «камбуза» она нынче не появлялась ни на минуту, и женщины относили ей что-нибудь поесть в ее секцию номер 1, при этом они даже не проходили в двери, а ставили тарелки на подоконник и окликали: «Нина Всеволодовна!»— «Спасибо»,— очень слабо отзывалась она...

С переездом на дачи к ней на какое-то время снова вернулось состояние полной прострации, как в первые дни после смерти мужа...

К «камбузу» Нина Всеволодовна вышла исхудавшей, ослабевшей, попросила принести ей табуретку и, сидя, что-то приготовила себе поесть. В следующие дни, набираясь понемногу сил, она стала готовить тщательнее, а в конце концов точно так же, как готовила когда-то мужу. Она говорила при этом: «Он так любил...»

«Камбуз» же стал внимательнее к Нине Всеволодовне, ненавязчивая, испуганно-трепетная внимательность, «камбуз» угадывал, хочет ли Нина Всеволодовна поговорить и даже узнать какие-то новости, и тогда он осторожненько, чтобы не было ни слова лишнего, говорил и рассказывал эти новости. Хочет она помолчать, тогда и «камбуз» молчал тоже.

Корнилову же казалось, что жены и даже вдовы Лазарева больше нет и не может быть на свете, теперь вместо нее живет и должна жить другая женщина. Эта другая делает все, чтобы оставаться той, прежней, а почему делает? Да только потому, что она уже другая... Другая!

Ну, да так и было: Нина Всеволодовна — вдова отчаянно, изо всех сил цеплялась за ту Нину Всеволодовну — жену, поэтому она и готовила на «камбузе» те же ароматные блюда, которые так любил когда-то Лазарев, поэтому и одевалась так же, как еще недавно одевалась жена Лазарева, поэтому и вставала, и ложилась точно в то же самое время, которое было заведено у Лазарева, в семь утра и в одиннадцать тридцать вечера, поэтому и не устраивалась до сих пор на работу, а сидела, ничего не делая, дома.

Последнее обстоятельство ставило крайплановских не только женщин, но и мужчин в полное недоумение: как же так? Как же так, спрашивали, и не раз, крайплановские женщины и мужчины у Нины Всеволодовны. На какие же средства вы будете жить, нигде не работая? И вообще разве можно нигде не работать? Одинокой женщине?

— Отчего же! — отвечала Нина Всеволодовна.— Можно! У меня есть три золотых кольца и брошка, я их продам — одну продала уже — и проживу год. Год-другой.— Так же она и Корнилову объясняла, и он ее понял, а крайплановские женщины и мужчины не понимали и спрашивали: