— Вы что же, верующий? Религиозный человек?

— Никогда! Я пролетарий и много лет был токарем по металлу. Приобрел третий разряд. Я и сейчас был бы по металлу, работал бы на оружейном заводе, как работал многие годы, но во время всех происшедших в недавнем прошлом войн и голодовок потерял всю семью: жену, детей, сестренку, братишку. И я задумался: да как же так? Ведь еще и еще люди будут терять столько же и даже больше, чем я! До тех пор будут терять, пока не потеряются все до одного! Ведь это сколько же программ самого разного развития создается нынче и уже создавалось в веках, а где самая главная программа, подумал я. Та, которая по главному, по самому главнейшему вопросу? И я таковой не нашел ни во множестве книг, ни в еще большем множестве речей и заявлений и решил ее, самую главную, выдвинуть собственными силами. Тем более что я ведь обладаю не каким-нибудь там буржуазным, а самым чистым пролетарским сознанием!

— Вот как?

— Вот так! Я социалист, я за социализм! Ничто, как социализм, не прививает всеобщую сознательность людям, это он говорит человечеству: «Не будешь спасаться сегодня, завтра же погибнешь!» Ну, а когда у человечества глаза наконец-то открылись, с ним уже можно и говорить по-человечески, то есть не предавая анафеме слово «утопия». Скажите честно: вам мое предложение и вся «Программа КЭВ» не нравятся?

— Оно не умное? Не очень.

— В таком случае, я не возражаю, внесите умное! Очень! Внесите, а я как Председатель не свое, нет-нет, я ваше предложение поставлю на всемирное голосование. Я вас слушаю. А ты записывай, Герасимов. Не беспокойтесь, товарищ Корнилов, Герасимов запишет слово в слово, ему предмет стенографии давно и хорошо известен.

— Мне стенография действительно легко далась еще в детстве. Наследственно — мама была по этой специальности. Она еще в царское время графа Игнатьева стенографировала, моя мама. При Советской же власти она стенографировала речи делегатов различных съездов, в последний раз на Двенадцатом съезде Советов стенографировала, а потом она умерла, моя мама... Ну, я готов! Я сейчас же вас запишу, говорите. Если же вы очень уж задумываетесь, прежде чем говорить, тогда, простите, пожалуйста, тогда нельзя ли задать вопрос вам? Или просто так сказать вам несколько слов? — тихо произнес Герасимов.

— Нет, почему же, задавайте свой вопрос,— согласился Корнилов.

— Скажите, пожалуйста, вы о будущем заботитесь? А если заботитесь, то каким именно образом? Что вы для будущего накапливаете? Ведь нельзя же только расходовать, нужно и накапливать! В общечеловеческую копилку или во что-то другое, но обязательно нужно.

Корнилов пожал плечами.

— Мы только и делаем, что накапливаем. Строятся дома, железные дороги, мосты. Пишутся книги — разве это не накопление?

— А мысли?

— Пишутся книги, значит, накапливаются и мысли.

— А вы не думаете, что мысли о человеке, они исчерпываются так же, например, как лесные массивы либо вот запасы каменного угля либо нефти?

— Нет, я этого не думаю. Мысль бесконечна, и строительство дорог, мостов, машин, заводов это доказывает.

— Значит, вы находитесь в глубоком заблуждении! Ну, конечно, техника самая разная, она идет вперед, одна формула математики, или физики, или химии способна порождать десятки новых формул, техническая мысль не стареет, и потому она и не мысль вовсе, а всего лишь средство к материальному производству. Она направлена отнюдь не к самой себе, не себя стремится постигнуть, до самой себя ей как будто и дела нет, а только одно-единственное у нее желание: постигать свое же порождение, то есть разную технику, разные приборы и разные машины. Ну, а машины, они же плодовиты, как свиньи, вот они и производят свинскую, дикую и варварскую цивилизацию, которая как будто для того и получается, чтобы еще больше угнетать мысль истинную, человеческую о человеке! И вот она, истинная, ужасно дряхлеет у нас на глазах, ну, просто она уже парализованный инвалид, который только вспоминать и то с трудом может, а чтобы создать что-нибудь новое, где там! Она уже повторить когда-то известное и заученное не всегда способна, словно самый последний ученик на уроке истории мямлит и заикается, а набраться новых сил — где там, вот уже многие века нет и нет! Но мы не обращаем на этот бесспорный факт своего внимания, ни малейшего, мы заняты производительностью машинного труда, а лишь только хоть что-то является нам из мысли истинной о самих себе и своем спасении, мы называем это утопией, то есть это примерно то же, что «пошел к черту!». Вы меня поняли?

Все это Герасимов произнес на одной ноте, слабеньким и бесцветным голосом.

Ну, конечно, Герасимов был умнее врио Председателя, и Корнилов готов был и еще обменяться с ним какими-нибудь соображениями, но помощник Председателя его предупредил:

— Имейте в виду, я с вами спорить совершенно не буду. Потому что если я выскажу какую мысль, то доказать ее уже не могу, не умею. Такой у меня род мышления. Ну, так я вас слушаю, товарищ Корнилов. Я вас записываю. Стенографически!

— Ни вы, ни я, никто и никогда не добьется того, чтобы человечество сообща обдумывало, обсуждало, а тем более ставило на голосование какую-то мысль,— сказал Корнилов.

— И только? — спросил не без удивления Пахомов.— И это все, что вы могли сказать? И это ваш ответ? Тогда я тоже спрошу вас, товарищ Корнилов: вот сейчас мы с Герасимовым уйдем, для меня уже ясно, что уйдем, с чем пришли, а чем вы будете заниматься? Ну, хотя бы через час?

— Через час? Будет заседание президиума Крайплана. Даже раньше чем через час оно будет, через сорок с небольшим минут.

— А повестка дня?

— Вопрос о развитии сахарной промышленности в Сибири.

— Вот так, вот так! Вот и спрошу вас, что нужнее для спасения человечества — «Программа КЭВ» или сахарная промышленность? Вы сопоставьте, вы подумайте: кто из нас больше утопист, вы или я? Тогда для чего же социализм и уже принесенные ему великие народные жертвы, неужели они для развития сахарной промышленности? Она, эта промышленность, и без социализма существовала, а вот «Программа КЭВ» без него никогда бы не возникла, честное слово! Еще спрошу: для чего Госплан и Крайплан, для чего Окрплан, ежели вопрос о человечестве их совершенно не интересует? Зачем огород городить, ежели в том огороде вызреет не спасительный плод, а только одна сахарная свекла, ну и еще разные там паллиативные растения и лекарства для безнадежно больных?

Через час на заседании президиума Корнилов слушал энергичное, но затянувшееся выступление руководителя недавно созданного управления «Свеклоцентр» товарища Казбекова. Казбеков был из выдвиженцев первых призывов, 1921 года, кажется.

Он говорил во-первых о планируемых посевных площадях сахарной свеклы в округах, во-вторых, о строительстве там же первых сахарозаводов, в-третьих, об организации «Сахаротреста».

Казбекова на нынешнюю должность рекомендовал еще покойный Лазарев, а характеристики и рекомендации Лазарева и при жизни его значили многое, а после смерти стали еще больше.

Впрочем, не все были внимательны, Корнилов был невнимателен.

«Расчетный счет в Московском госбанке № 086715,— вспоминал он.— Перевести, что ли, на этот счет рублей тридцать? Или сорок? А что там застенографировал-то товарищ Герасимов, какую корниловскую мысль, какие слова?.. А вот: «Ни вы, ни я, никто и никогда не добьется того, чтобы человечество сообща обдумывало, обсуждало, а тем более ставило на голосование какую-то мысль... Вашу, мою или чью-нибудь. Никто! Никогда!»

Правда, невнимание Корнилова к речи Казбекова было не столь уж и долгим, два раздела выступления товарища Казбекова он почти что не слышал, но на третьем — организации «Сахаротреста»— сосредоточился вполне. И даже подумал:

«А ведь действительно дельный этот товарищ Казбеков!»

Такая у человека была фамилия, а кавказского ничего — русый, сероглазый, курносый, огромного роста, и говорит, сильно напирая на «а». «Свекла-а, Са-а-ах-а-артрест, за-а-авод. »