Небо над степью белесо-прозрачное, оно и вовсе отсутствует, всмотревшись же, можно заметить в нем серые, непостоянных очертаний тучи, которые двигаются а стороны, припадают к степи и снова поднимаются в небесную пустоту. Это косяки перелетных птиц, им предстоит путь все вверх и вверх по течению Иртыша — в Джунгарию, в Китай, может быть, в Индию...

За мостом Любинская — главная улица города, крупные камни мостовой, огромные витрины, верхние этажи зданий с узенькими оконцами, что-то московское, Неглинная, Большая Никитская, Кузнецкий мост, только без трамваев. Любинскую пересекает сумрачный переулок, серые и тяжелые здания, самое капитальное — страховое общество «Саламандра», а это уже нечто петербургское. Пятая или Шестая линия.

Солдатики и нижние чины, тут много их толкалось на людной Любинской, Корнилову козыряли торопливо, так повелось с тех пор, как в 17-м году приветствия младших чинов старшим были отменены и осмеяны, а в 18-м введены в белой армии снова. Были два-три таких солдатика, которые недвусмысленно опять напомнили Корнилову: «Враг!» Такой у них был взгляд.

Корнилов же стремился нынче своими глазами и как можно лучше увидеть генерала Бондарина, и вот она кончилась, короткая улица Любинская, ступени вверх — двадцать одна ступень, потом еще два-три красивых здания, городской театр-ампир постройки конца прошлого столетия, очень похожий на театр в Одессе, и тут же раскинулась огромная площадь, заполненная войсками.

Парад!

Хорошо были одеты войска — в английское сукно, которого в русской армии никто и никогда отродясь не видывал, и строй ровный, хороший строй, оружие новенькое, тоже хорошее; бодро оркестр играл «Коль славен». Все хорошо, то есть точно так, как и должно быть на параде.

Во всех улицах, которые выходили к площади, произошло скопление экипажей и пролеток, в них сидели, а в некоторых, чтобы лучше видеть, и стояли граждане и гражданки двух видов — местные и эвакуированные из России.

Местные были посытнее, пополнее и попроще — купечество, чиновный люд, а также врачебная и прочая интеллигентная публика с тем, однако, оттенком провинциальности, который определить нельзя, но и не заметить тоже нельзя; эвакуированные были потощее, побледнее лицами и тем более позначительнее.

Тут, на взгляд Корнилова, не обошлось дело без петербургской, московской, казанской, киевской, харьковской профессуры, без нижегородских, самарских, воронежских коммерсантов, без владимирского и прочего духовенства.

Только что газеты сообщили, что в Сибирь прибывает 20 000 семей российских беженцев, люди умственного труда, и, если требуются частным предпринимателям, кооперативным, общественным и государственным организациям какие угодно специалисты, пожалуйста, стоит подать заявку в письменном виде в ближайшую городскую управу, тут же явится интеллигент с самыми скромными требованиями: какая-нибудь комнатенка, какое-нибудь жалованье. Ему не до жиру, быть бы живу.

Тут, в толпе пеших и экипажных, было, наверное, немало и представителей этих «двадцатитысячников», они глядели на площадь с особой надеждой и радостью. Корнилов даже сказал бы «с радостию!»

Парад!

В чем, в чем, а во всякого рода парадах на всем протяжении бывшей Российской империи публика издавна была достаточно просвещенной, но от парада нынешнего, в сибирском городе Омске, неожиданно объявленном российской столицей, не у одного, видно, Корнилова, но и у многих граждан щемило сердце — всем хотелось жить в эти минуты радостно, но далеко не у всех этак получалось. Даже при избытке энтузиазма.

Непривычными были русские солдатики, одетые в шинели английского сукна, и дамы не знали никого из начальственных особ, расположившихся особой группой на площади, ближе к зданию театра. Нет, не знали. А ведь начальственные особы кому-кому, но дамам-то порядочного общества должны быть известны?! Так уж заведено, тоже давний порядок.

Порядок нарушен, и бестолково велись разговоры... «А это кто? Ну, третий в первом ряду? Уж не япончик ли какой-нибудь? В очках?» — «А это, дорогая моя, действительно японский генерал. Генерал Муто. Впрочем, может быть, что и Мутто!» — «Ну да, ну да, а рядом?» — «Американский консул Джексон».— «А еще рядом?» — «Сам не знаю, но, должно быть, Рихтер, чешский уполномоченный».— «Ну как же это ты не знаешь?» — «Очень просто, дорогая!» Это слева от Корнилова шел разговор, а с правой стороны ему в два голоса предложили:

— Капитан! Милости просим в пролетку! Мы потеснимся!

Корнилов козырнул, предложение принял с удовольствием, хотя место ему, к сожалению, выпало рядом с ним, а не рядом с нею. А она была мила, нельзя сразу понять, эвакуированная или местная, вернее, все-таки местная. Личико кругленькое и чуть скуластое — сибирский знак. Голосок-то уж очень приятный. «Будьте добры!» и «Подвинься, Алеша!» не столько сказано было, сколько пропето. На него, на Алешу, Корнилов хоть и посмотрел, хоть и улыбнулся ему вежливо, но как-то мимо. Не заметил, кто таков, какие признаки.

«А я узнала, узнала,— говорила она,— вот тот Якушев, председатель Областной думы! Но он же, Якушев-то, должен быть нынче в Томске?! Ведь дума в Томске?» — «Дума в Томске, а Якушев в Омске!»— «Почему так? Специально прибыл, да?» — «Совершенно специально!» — «Узнала, узнала — генерал Иванов-Ринов. Главнокомандующий Сибирской армией, да?!» — «Может быть, да. А может быть, уже и нет».— « Узнала, узнала — Савинкова Тот самый, да? Который при царе террорист и эсер?» — «Может быть, уже и не эсер... » — «А правда, что он командируется в Париж? Что чек ему выписан на триста тысяч франков?» — «Не знаю! Не выписывал».— «Скажите, пожалуйста, капитан, триста тысяч франков — это правда или нет? По-моему, не может быть!» — «Почему же не может быть?! — пожал плечами Корнилов.— Ведь чек, а не наличные!» — «Ах, я об этом и не подумала Не пришло в голову!» Прелегкомысленный как будто голосок, а в то же время грустный и растерянный: вот он — парад, вот он, город Омск, а может, это все не жизнь, а только пьеска какая-нибудь? Маскарад?

Все еще минуя взглядом сутуловатую фигуру Алеши, Корнилов это личико рассмотрел: приятное, право же, приятное!

Корнилову тоже уделено было взаимное внимание, она сказала:

— Нет, нет, что ни говорите, капитан, а на все это стоит посмотреть! Что ни говорите, а ведь красиво? Да?

— Красиво! — согласился Корнилов. — Очень! Между тем уже держал речь архиепископ — отмечал вновь возрожденное расположение нового правительства к церкви, перед которой сейчас оно стоит с обнаженной головой.

Не все было слышно в речи, но кое-что Корнилов уловил: «Бога-то побойтесь, правители, и не грызитесь, Христа ради, между собой!» — таков был смысл архиепископской речи.

Ну, а как же было не грызться, как было править страною единодушно, если это не правительство было, а так себе, с миру по нитке — голому рубашка?

Всего несколько часов тому назад, в десять ноль-ноль, на омский вокзал, охраняемый двумя взводами чехов — почти вся сибирская железная дорога была уже в руках чехословацкого корпуса, — прибыла Уфимская директория, то есть бывшие члены Учредительного собрания, того самого, которое в одночасье и без всяких помех в январе сего года разогнали в Петербурге большевики.

Сначала Комуч — Комитет членов Учредительного собрания — сошелся в Самаре, очень скоро безопасности ради переехал подальше от линии фронта, в Уфу, и там официально объявил себя правительством всероссийским, но так как красные взяли Казань, то Уфимская директория задумалась: куда дальше-то лежит ей путь? В Челябинск? В Екатеринбург? В Омск? Решила, что в Омск, то есть подальше на восток, безопаснее. Кроме того, в Омске находился так называемый Административный совет Временного сибирского правительства. Где было само правительство, точно неизвестно, но все равно Совет этот Уфимской директорией решено было использовать как уже сложившийся государственный аппарат. Другой-то аппарат где было взять?

В то же время кроме Административного совета в Омске была еще Сибирская областная дума в Томске, она Совет не признавала, а Совет не признавал ее.