Социалист, да какой — и бывшими, и нынешними властями преследуемый, нынешними так и особенно! Прикинуть: причастность ко Второму Интернационалу, да еще и видная, да еще и громкая,— это же по нынешним временам тяжкое государственное преступление! Это нынче едва ли не хуже монархизма — причастность ко Второму Интернационалу, серьезная причастность, приравнивается, кажется, не менее чем к службе в царской полиции, вот как. И даже в жандармерии!

Второй, или какой он еще нынче, «двухсполовинный Интернационал» может, конечно, написать Советской власти письмо в защиту Казанцева Г. С. Какой-нибудь Бауэр, или Адлер, или Вандервельде даже назовут при этом большевиков товарищами, напомнят о тех не столь отдаленных временах, когда большевики с меньшевиками томились в одних камерах, топали по одним и тем же этапам, сиживали на одних и тех же объединительных и разъединительных социалистических конгрессах, оказывали друг другу личные услуги, не забудут черкнуть и о том, что ведь нэп большевиками объявлен, значит, вот-вот рукой подать осталось до нового объединительного конгресса. Но письмо такого рода будет ни к чему, лишний раз докажет, что плохо там, за границами, знают большевиков.

Нет, сам-то по себе Казанцев проживет куда-а лучше, по нынешним временам так и отлично про

живет! Ах, какая это по нынешним временам валюта — золотые-то руки, ах, сколько раз и с легким сердцем «бывшие» заложили бы за такие руки свои головы, но только никто не принимает заклад, некому!

Не мог, не мог он, Георгий Сергеевич Казанцев, вот так просто возникнуть из ничего, не из породы, не из поколений. Кто-кто, а «бывшие» породность чувствовали — дворянскую ли, лакейскую ли, мастеровую ли, какую угодно!

...И ведь в самом деле, мастерство казанцевского рода восходило к екатерининским временам, когда строитель Севастополя адмирал Ушаков Федор Федорович из рук в руки одарил прапрадеда Георгия Сергеевича серебряной табакеркой.

3а великое мастерство в корабельном деле одарил, а также и в строительстве фортификационном, на котором всякого рода подъемные тали и полиспасты, машины ручного и конного действия сооружал прапрадед, и под знаком того одарения жил и существовал с той поры мастеровой род.

Конный Георгий Победоносец, почитаемый в этом роду за покровителя, находился всегда на божнице, а рядом с той древнейшей, редкостного письма иконой находилась и табакерка, следуя за строителями и механиками Казанцевыми из града в град, с Черного моря на Урал, с Урала в Петербург, из Петербурга в Екатеринослав, одним словом, туда, где казанцевским умелым рукам ставилась наивысшая цена, наибольший почет и уважение.

И только Казанцев нынешний, Георгий Сергеевич, этот порядок вещей нарушил, Победоносца укрыл в сундучок, поскольку всякая религия есть не что иное как фантастическое отражение в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними, табакерку же упрятал в другой, набитый малозначительным и отслужившим свой век инструментом. И адмирала Ушакова Георгий Сергеевич тоже понимал по-своему: представитель господствующего и эксплуатирующего класса!

Перемены во взглядах и понятиях Казанцева Г. С. произошли вовсе не потому, что промышленники, инженеры или заводские бухгалтеры относились к нему неучтиво, в чем-то ущемляли его интересы, а как раз по причине обратной — от ласки, с которой они с ним обращались.

Нет, Казанцев не ходил в приискании работы по заводам, это заводчики подсылали к нему своих людей разведать, что и как, не соблаговолит ли мастер на таких-то и таких-то условиях — с квартирой, с подъемными, с бесплатным обучением детей, с извозчичьим выездом на завод и обратно, а по воскресеньям, если желательно, на базар или же в храм божий,— не соблаговолит ли мастер принять предложение?

Именно из этой практики, из этого лакейства перед ним хозяев и уяснил Георгий Сергеевич истинную им цену и то обстоятельство, что не хозяева кормят мастеровых, а мастеровые хозяев, и, когда на досуге занялся изучением политической экономии, он хотел лишь подтвердить свои жизненные наблюдения высокой теорией.

Политическая экономия тезис безоговорочно подтвердила, а кроме того, как наука, она пришлась ему по душе и вполне по тем его совершенно удивительным способностям, которые он однажды сам для себя и для всех окружающих неожиданно открыл. Это было, когда Георгий Сергеевич уже повседневно общался с революционно настроенным студенчеством, с подпольщиками, и вот в нелегальном кружке зашел однажды спор по поводу плехановской книги «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», причем знаменитой этой книги на руках ни у кого не оказалось. Тут-то Казанцев Г. С., чуть прикрыв глаза ладонью, и процитировал Плеханова — страничку, полторы, а то и две.

Кружок обмер:

— Георгий! Да неужели ты вот так, на память, все и помнишь?

А Георгий оказался удивленным ничуть не меньше.

— Так зачем же читать-то, ежели не помнить прочитанного?

Оказывается, он всю жизнь был убежден, что если человек со вниманием и старательностью прочел книгу, то, само собою разумеется, он ее помнит от корки до корки.

В роду Казанцевых так и было, так и велось: читалось немного, но что было читано, помнилось всю жизнь.

В казанцевском роду ученье, правда, шло преимущественно бескнижное, а тем порядком, при котором отцы назидали сынов: «Первое учение — друг от дружки... И притом чтобы дед умел, а отец умел бы лучше, а сын — еще лучше отца».

И, согласно такому закону, мальчишки казанцевских поколений гимназиями занимались успешно, но как бы между делом, зато около отцов и старших братьев постигали науку с десяти лет от роду. Это условие, между прочим, отцами Казанцевыми перед хозяином неизменно оговаривалось: сыновья хотя бы и в младенческом возрасте должны иметь беспрепятственный доступ на завод.

Казанцев Георгий был первым в примечательном этом роду, кто начал постигать мир и мастерство в ином порядке — не только «друг от дружки», но и по книгам тоже. И преуспел. И в языках преуспел, в немецком и в английском, так что, когда оказался в политической эмиграции, это его ничуть не смутило — политическая и производственная практика была там для него; и он с усердием работал то на одном, то на другом заводе, знакомился со всем тем, что, а главное, каким образом, достигнуто человечеством в техническом развитии.

И так же, как в России Казанцев Г. С. был замечен своими доморощенными социалистами, так и социалисты европейские не обошли его вниманием — он был привлечен к деятельности Второго Интернационала, поражая всех, кто его знал, своею совсем не русской организованностью и необыкновенной начитанностью. Читал-то, правда, он по-прежнему немного, но помнил все однажды прочитанное, услышанное на конгрессах, все, до чего когда-либо и сам собою додумался.

А додумался он, в общем-то, до вещей нехитрых и очень ему свойственных — в какой-то срок он не то понял, не то почувствовал мир как огромную машину, не во всем идеальную в смысле социальном и вовсе плохо отрегулированную, зато с надежным двигателем, которому кто-то и когда-то дал красивое название: Солнце...

Отсюда со всей очевидностью следовало для Казанцева Г. С., что нужно приложить усилия, заменить устаревшие и сношенные части машины новыми, современными и нержавеющими, провести, так сказать, новую наладку — и далее дело пойдет безупречно, так, как действительно должно идти.

И в этом деле тоже, хотя дело оказалось очень непростым, хотя ученые европейские социалисты как будто бы и опекали его, Казанцева Г. С., он все равно и над ними опять-таки понимал некоторое превосходство — превосходство умельца над книжниками.

Душа его иногда чувствовала свое странное и в какой-то мере стеснительное происхождение — будто бы она не от бога, не от чего-нибудь другого великого, а от собственных рук: руки с детства делали разное дело, прикасались к разным машинам, а каждое это прикосновение тут же налаживало и какой-то винтик его души.