При царизме и царствовании частной собственности ни на минуту не помышлял стать собственником, а вот во времена диктатуры пролетариата, в период строительства социализма... Надо же!

Загадка?

Загадка, безусловно, была, но только в отношении самого себя — как с ним-то случилось?! — что же касается нэпа в целом, то совсем поборот, Корнилов имел на этот счет не только мнение, но и преклонение...

Ведь это же какой нужен был ум, какая решительность и безбоязненность, какую нужно было постигнуть реальность, чтобы ввести нэп?

Будто бы простенько: допустил существование частной собственности и инициативы, если уж она века и века существовала прежде, и все! И ничего больше!

Но каждое допущение и каждый запрет сами по себе — ничто без обстоятельств времени и места действия.

А время-то было какое? Военный коммунизм был, революции были, отрицание частной собственности и презрение к ней... и вдруг лозунг: «Обогащайтесь!» (А где-то в скобках: «В пользу диктатуры пролетариата!»)

А место действия?

Да вся Россия, РСФСР, СССР, все племена и народы, все религии и географии, все истории и современность. Вот какая система!

Корнилов так иногда себя чувствовал, что вот он питается на манер какой-нибудь улитки, червячка-букашечки, которую затем в обозримом будущем кто-то обязательно скушает. Спрашивается, зачем это ему-то нужно — самому усиленно питаться? Не лучше ли, не разумнее ли быть улиткой — кости да кожа, точнее, одна только кожа?

Не тут-то было — и знаешь, что ты сам не более чем чья-то пища, но собственный аппетит от этого ничуть не снижается... Как бы не наоборот.

Понимаешь, что вот она — Советская власть, диктатура пролетариата, и нет такого государства на земле, чтобы она не разглядела бы в нем собственника-капиталиста, не разобрала бы его по косточкам, не пообещала бы ему скорой и бесславной кончины, так неужели после того со своим-то, с доморощенным-то буржуем она долгое время будет мириться? Нет же, нет и нет!

Но это только больше уважения у Корнилова вызывало: вот какой расчет — мало того, что политический, мало, что экономический, он еще и психологический.

Точность так точность!

...Кто?

Корнилов думал, как бы продолжить разговор с Барышниковым, прерванный приходом Миши. Помолчав, он спросил:

— В Лондон-то не боитесь ехать, товарищ Барышников? Грамоты хватит?

— А пущай оне там полагают, в Лондоне, что лапотник. Мне от этого даже легче.

— Там слова-то этого нет — лапотник!

— Тогда пущай думают, что лопух!

— И лопух у них неизвестен!

— Тогда дело ихнее, пущай как хотят, так обо мне и думают. Мне это все одно. Лишь бы не принимали за слишком умного, а там я уже с ими, как-никак, управлюсь.

— Может, вы, Барышников, и дома, в Советском государстве, тоже не хотите, чтобы в вас умного человека видели? Тоже скрываетесь?

Отсюда разговор переменился, принял доверительный тон. Гораздо более доверительный, чем был до прихода Миши.

— Не то чтобы сильно, ну, а отчасти кто же из нас не скрывается? — усмехнулся Барышников.

— Вам бы в окружном Союзе кооперации работать. Даже в краевом!

— Округ — слишком уже малый масштаб, притом ни живой низовой работы, ни настоящего руководствования сверху. Ни то ни се, только исполнять бумажки из края, то есть командовать пишущими машинками и разрисованными бабами при машинках. Нет, не глянется... Бабы те не глянутся тоже. И краевой Союз тоже...

— Москва? — вытаращил глазенки Митрохин, вытянул длинную шею.

— На Москву я Семениху правда что сменяю.

— Захо-о-тел! — с завистью заметил Сенушкин.— Из Семенихи в Москву безо всяких ступенечек!

— Я не захотел, я жду, когда меня в Москве захотят. У меня не раз уже советы брали там! Убедились во мне.

— Да ты и слова-то иные совершенно неграмотно говоришь и даже не замечаешь собственного произношения! — это уже снова Митрохин удивился.

— Тебе-то откуда известно, замечаю или не замечаю? Ежели мне покуда без надобности? Явится надобность, научусь любым словам. Дураки вон грамотность-то усваивают, да еще как! Да еще какие дураки — уму непостижима этакая несоответственность!

Корнилов опять размышлял.

Ну вот, положим, нэп, размышлял он.

Он только «бывшим» и мнится как светопреставление, как неимоверная и новая переделка жизни, а государству, а Советской власти?!

Для нее нэп — эпизод, не более того, событие, но не история, политика, но не принцип. Она этого даже и не скрывает, не считает нужным, пишет в газетах: «Берегись, нэпман, затопчу!»

Где-нибудь в Ленинграде, в Москве, там это, наверное, и совсем отчетливо видно, а только здесь, в Ауле и его окрестностях, в щели, до отказа набитой «бывшими», может Мниться что-то другое?..

И вот не в первый раз случилось, что захотелось ему, потребовалось ему основание, опора, та именно, которую создает не что иное, как власть. Над тобою власть, над человеком имярек, над Корниловым.

Да, ищет, ищет человек власти над собою, что там и говорить! А тот, кто ищет быть властелином, тот даже гораздо более остальных готов принять власть над собою другого человека, а также и еще многих жизненных обстоятельств.

Такая тоска: «Хорошо бы походить под чьей-нибудь властью! Под чьей-нибудь сильной и умной!» Кажется, общечеловеческая тоска...

Пространств вокруг Корнилова было множество, он в них множественно существовал то как бог, то как натурфилософ, то как строевой и штабной офицер, то как пленный, то как член артели «Красный веревочник», то как владелец «Буровой конторы. П. Н. Корнилов и К°», а вот линий?

Линий твоего поведения и твоей судьбы — этих вечная нехватка!

Именно в них-то и нужна тебе еще чья-то сила и чей-то ум, своего не хватает. Не хватает явственно.

Это старику Гёте запросто было обращаться к людям с призывом, чтобы каждый искал в себе самого себя, так на то он и Гёте... Ему свыше предписано было Гёте стать, ну, и чего проще, он им и стал. А ежели ты не Гёте и тебе ничего не предписано? Тогда какое-никакое, а требуется тебе прижизненное предписание. Линия требуется. И никто, как ты сам, должен искать свое предназначение и предписание — трудно!

Тут настало время задать. Барышникову вопрос больной, он под ложечкой зудел, а задать его должен был не кто другой, как Корнилов.

Барышников же вопроса тоже ждал — он хотел отвечать.

Однако общую эту готовность нарушил Митрохин, ему показалось — не кто как он, и дальше должен спрашивать Барышникова и подскочив на месте, снова вытянувшись в шее, он спросил:

— А не боишься, Барышников? Я тебя сильно уважаю но спрашиваю — не боишься, нисколько? ..

Не от Мит рохина ждал Барышников вопроса, и вот желание продолжать разговор, отвечать у него сникло, но все-таки сказал:

— Нет. Не боюсь...

— Подожди-ка! Я еще и не спросил тебя чего ты не боишься-то?! Не сформулировал! — удивился Митрохин.

— Кто тебе мешает? Формулируй на здоровье!

— В программе государства нынче как? Сделать послабление частной, а также и кооперативной собственности, сделать из них подмогу, после же, когда подмоги этой будет уже достаточно, прижать их к ногтю, взять всю собственность в свои к руки, а Барышникова пустить под откос! За ненадобностью. За окончательной! Такая плановость.

Барышников изменился вдруг в лице, еще потемнел и снова стал заикаться:

— Д-д-дур-р-ной ты, Митр-рохин! Что оно госуд-д-дар-ство-то, само себе вр-р-редности з-з-захочет, д-да?

— Не вредности, а пользы: когда ты начнешь государство хотя бы в чем забивать, хотя бы в масляной торговле, оно не потерпит. Оно желает любое дело от начала до конца держать в своих руках бесповоротно!

— Кажное желание имеет предел, хотя бы и государственное! Предел этот ставит экономическая в-выгода. И п-практика жизни, к-которая спросит: лучше ли х-хуже ли б-будет народная жизнь, к-когда убрать из ее Барышникова? К-к-когда он и есть народный деятель! И к-кому это, к-какому обществу, я спрашиваю, нисколь н-не нужны м-мои мозги! И — тр-руды? И р-руки и ноги? Или, м-может быть, не нужен н-никому тот благо-состоя-тельный г-гражданин, котор-рого из бедняцкого слоя к-кажный г-год доставляет государству «Смычка»? Т-ты вот прессу и г-газетки научился читать, вас ч-читателей р-развелось, р-ровно тар-раканов за р-русской печкой, ты ч-читаешь и др-р-ругим мозги набекрень ладишь, это ты ум-меешь, но я и тебя все од