ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

14 мая 1835 года парусники «Св. Андрей», «Св. Николай» и «Астрахань» бросили якоря на мелководье у Бирючьей косы. В версте от стоянки виднелись скособоченные бараки карантина да калмыцкие кибитки. За ними — синеватая гладь волжской дельты.

Корабельщики после долгих странствий расснащали суда с особым рвением. Как ни говори, а возвратились в свои родные места.

Александр Герасимов, малого роста купчишка, в белой рубахе и жёлтых хромовых сапогах, ходил по палубе, покрикивал на суетящихся музуров.

— Сети-то какого чёрта топчете! А ведро зачем на борт повесили?

Нервничал всякий раз при возвращении: не по душе была эта суета. А тут ещё карантин. Нагнала астрабадская чума страху. Три года назад проползла она по южным берегам Каспия, но и по сей день её страшатся. Таможенный лекарь только и смотрит: не завёз ли кто заразу? Раньше положенного в Астрахань не попадёшь. И всё-таки радость была сильнее. Слава богу, избежали и бурь морских, и пуль азиатских. А рыбы и товаров привезли на полмиллиона рубликов.

Герасимов знал: через час-другой подплывёт катер с чиновниками и лекарем, начнётся привычная проверка. И он терпеливо ждал, поглядывая в сторону косы. Так оно и есть. От пристани отчалил восьмивесельный катерок, направился к бригу «Астрахань». Но что это! В катере полицейские! Герасимову стало не по себе. Выкинули трап, приняли блюстителей порядка на палубу. Среди них оказался и сам околоточный.

Купец залебезил:

— Доброго здоровьица, Дементий Иванович. С чем пожаловали-с?

— Документы! — отчуждённо потребовал тот.

Герасимов, недоумевая, принёс из каюты необходимые бумаги. Околоточный просмотрел их и, по-прежнему не признавая купца, словно увидел его впервые, сказал:

— Купец второй гильдии Александр Тимофеевич Герасимов, по высочайшему повелению вы арестованы.

— За что, ваше благородие?

— За дело-с! Господин урядник, проводи купца в катер и займись описанием всех наличностей!

Герасимова усадили между вёсельными. Околоточный устроился в носовой части. Удовлетворённый исполненным делом, он закурил, жадно затягиваясь, и закашлялся.

Катер даже не подошёл к пристани. Проплыл мимо брандвахтенного военного брига и начал огибать Бирючью косу. Справа, далеко в море, сверкнул на солнце большим глазом четырехбугорный маяк. За косой потянулись Чадинские мели. Вода здесь была пресная, и росло в ней множество болотного разнотравья. Стайки диких уток то и дело взлетали с желтоватой, словно слюдяной, речной глади и, пролетев немного, снова ныряли в воду. Герасимов покачивал головой, вздыхал: никак не мог поверить, что его везут под стражей в Астрахань. Никогда ещё ему не приходилось быть в столь унизительном положении. «Что же могло случиться?.. — снова и снова спрашивал он себя и терзался всевозможными догадками. — То ли папаша проштрафился, то ли купец Мир-Багиров какую-нибудь напраслину возвёл…»

К вечеру катер вошёл в узкий волжский проток Маракушу. По горизонту в крупных кучевых облаках пылал закат. Герасимов подумал: где-то там Астрахань с золотыми куполами церквей, и его Дуняша с горничными на берегу бельё полощет. Жалко себя стало до слёз. Не утерпел, заговорил опять:

— Я ведь не оставлю так, ваше благородие! В Сенат пожалуюсь!

— Жалуйся, кто тебе не велит, — охотно поддакнул околоточный. — Да только, говорят, по приказу самого Сената и судить-то тебя будут. Вот ведь оно как!

В Астрахань приплыли в полночь. Вдоль кремлёвской стены на столбах светились фонари. По берегу Волги тут и там лизали черноту ночи красные языки костров. Возле них сновали люди и слышались голоса. В отсветах огня виднелись силуэты расшив и лодок. С Кутума летел перезвон татарской гармошки. Когда проплывали мимо рыбного заводика, лабазов и прочих хозяйственных построек, околоточный крякнул, словно что-то у него застряло в горле, и назидательно сказал:

— Ты, Александр, на меня не серчай. Служба моя такая…

— Да чего уж там, — уныло отозвался купец. — Многого я от тебя и не прошу. Скажи хоть, за какие грехи?

— Вот дурья башка, — проворчал околоточный. — Если ты не знаешь — мне откудова знать? А если верить губернии, то сошёлся ты с диким туземным людом и чуть было войну на матушку Русь не накликал.

Следуя по затемнённым улочкам мимо индийских караван-сараев, трое полицейских вывели Герасимова к тюремным воротам и сдали надзирателям. Не успел он сообразить, куда его дальше поведут, как оказался в одиночной камере с деревянными нарами и чугунной парашей в углу.

Каждое утро купец просыпался на стёганой замусоленной подстилке и сразу не мог понять — где он? Сознание, однако, властно напоминало ему о реальности окружающего, и сердцу становилось настолько тоскливо, что хотелось выть по-собачьи или биться головой о стенку. Он скрежетал зубами, стонал и тупо разглядывал на стене чёрные движущиеся точки. Потом звонили колокола церквей, в решётку над нарами заглядывал солнечный зайчик, камера освещалась, и чёрные точки оказывались клопами. Герасимов хватал сапог и принимался остервенело давить этих тварей. Стена покрывалась красно-чёрными пятнами, а камера заполнялась зловонием.

После колокольного боя где-то в глубине тюремного коридора начинала звякать жестяная посуда. Звяканье постепенно усиливалось, и купец соображал: это тачка с похлёбкой приближается к его камере. И тут гремел замок, дверь отворялась, и надзиратель подавал кусок хлеба и миску с мучнистой жижей.

— Постой-ка! Послушай, — кидался к надзирателю Герасимов. — Отчего меня никто не вызывает? Ты подскажи там…

Надзиратель затворял дверь, вешал замок, и тележка двигалась дальше по коридору.

Так проходили дни и недели. Был уже август, но никто ни разу не поинтересовался Герасимовым. Думки его витали вокруг родного подворья. Жаль, что папаша с Никитой и Мишкой в Нижнем всё лето торгуют — знать не знают о его злой участи. А Дуняша… Разве она посмеет пойти к губернатору? А может, и ходила, да без толку. Бог знает, в чём его вина! Одно ясно — попал за связи с туркменцами.

Со двора уже веяло осенней сыростью, и иногда слышался шорох дождя, когда по коридору прогремели подковы сапог, лязгнул замок и перед купцом предстал сам начальник тюрьмы.

— Собирайся, ваше степенство…

Герасимов поспешно натянул сапоги, застегнул воротник рубахи и зашагал по коридору к решётчатым воротцам, за которыми светился день. Тюремный начальник молча следовал за ним. Во дворе, окружённом высокими стенами и четырьмя вышками с часовыми, стоял небольшой каменный дом — служебное помещение. Герасимов поднялся по приступкам, вошёл в коридорчик, озираясь: куда идти дальше.

— Сюда, сюда, — подсказал начальник, открывая обшитую кожей дверь.

Герасимов, переступая порог, встретился глазами с губернским прокурором, господином надворным советником Нефедьевым. Тот сидел за столом и перелистывал бумаги, но, как только отворилась дверь, поднял глаза и заулыбался:

— Проходите, садитесь… Давно вас жду. Не холодно вам в одной рубахе? Всё-таки дождит на дворе. Нынче осень ранняя.

— Терпим, ваше высокоблагородие. Оно, конечно, прохладно, но где его взять, сюртучишко-то? За три месяца ни разу свидания с женой не дали и на допрос не вызвали. Не знаю даже, за какие такие грехи отсиживаю.

— Тяжкие грехи, Александр Тимофеевич! Губернское правление, посоветовавшись со мной, предписало отобрать у тебя рыбу и товары, а самого отдать под суд без всякого следствия и разбирательства! Вот такова, стало быть, ваша вина и ваш грех: дело, так сказать, государственной важности.