Женщины ничего не ответили.

— Ну, чего вы? — сказал Поллык-ага. — Будто там песков нет…

— Таких, как наши, нигде нет!.. — Жена Поллыка всхлипнула.

За машиной громоздился большущий, как вагон, прицеп. Мужчины стали складывать узлы в его темное необъятное нутро. Уже сложены были все части кибитки. Положили и кумганы и котел, в котором варили шурпу. Оставались куча саксаула и столб, за который привязывали верблюда. Погрузили саксаул. Жена Поллыка подошла к столбу, чтобы помочь выкопать его, но вдруг опустилась на землю и заплакала.

— Ты чего? — Поллык-ага испугался. — Товарищ Довлиханов как говорил: актив всегда впереди. А ты жена актива…

— Ну так что, у жены актива и сердца нет? — возразила женщина сквозь рыдания.

— Хватит! — крикнул Поллык-ага. — Не разводи сырость! Какой пример рядовым колхозникам? Полезай в машину. Ну, живо!

Машина с имуществом Поллыка тронулась. За ней другая, с пожитками Сазака. Навстречу этим двум промчались четыре порожних грузовика. Они остановились возле конторы. Я пошел было к себе, но меня окликнул Довлиханов. Председатель поздоровался так, словно между нами ничего не было. Даже положил руку мне на плечо.

— Вот что, Еллы, — сказал он, — ты человек грамотный, передовой. Я это учитываю, на новом месте обязательно подберем тебе работу соответственно образованию, а то, подумаешь, — письма на ишаке развозить. Это любой может. Так вот, Еллы, ты понимаешь, какое значение имеет сейчас личный пример. Ты должен выехать одним из первых. Займешься также погрузкой школьного инвентаря. Я думаю, одной машины достаточно — добра у вас там немного. Возьми людей и действуй.

К концу дня все четыре машины ушли из села, нагруженные доверху. В кабине одной из них уехал в райцентр Довлиханов.

На следующее утро возле конторы стояло уже восемь грузовиков с прицепами.

— Вскипяти чай, — сказал я сестренке и пошел к Анкару-ага. Было еще прохладно, хотя ветра не чувствовалось. На улице — ни души, люди сидели по домам. Возле кибитки Анкара-ага тоже никого не было, хотя, без сомнения, обитатели ее давно уже не спят.

Две большие машины с шумом подъехали к кибитке. Из кабины первой, на которой прибит был портрет Сталина, выпрыгнул Санджаров. Я подошел, поздоровался.

— Ты готов? — коротко спросил Санджаров, пожав мне руку. И, не ожидая ответа, приказал: — Бери машину, начинай грузиться. — Он одернул гимнастерку и вошел в кибитку Анкара-ага. Я направился к конторе — за машиной.

Шофер наш оказался человеком лет пятидесяти пяти, в кепке и замасленном комбинезоне. Я позвал его чай пить, но он пил без особой охоты, больше налегал на чурек. Зато когда сестра принесла миску с каурмой[6], лицо у него расплылось в широкой улыбке.

— Якши! — сказал он и погладил свои усики.

Сестренка сообщила, что Анкар-ага сдался: женщины начали разбирать кибитку.

— Разбирать кибитку? — воскликнул я. — А сам он что делает?

— Чай пьет. С Санджаровым! Я когда пришла, и тетя Дурсун, и Кейик, и Кейкер — все были в кибитке. И вдруг он говорит: «Разбирайте». Они все вскочили — и во двор. А Санджаров встал, похлопал Анкара-ага по спине: «Вот это дело!» Анкар-ага ничего не ответил ему, а тетя Дурсун плачет…

Поев, мы с шофером тоже принялись таскать узлы. У нас их было немного, гораздо меньше, чем у Анкара-ага, ну да ведь у них и семья-то какая… Последним я положил в машину мешочек с пшеничной мукой. Муку эту я выменял недавно в райцентре на своего ишака.

Скоро уже две недели, как вдоль железной дороги стали лагерем первые переселенцы. Легкие шатры, для защиты от солнца, раскинулись на несколько километров. Кизылтакырцы и жители Учоюка теперь объединились в новый колхоз, но времянки все равно поставили врозь: по одну сторону линии — Учоюк, по другую — Кизылтакыр.

Районный штаб по переселению возглавил сам Санджаров. Пока в Ашхабаде готовили эшелон — а дело это, по военному времени, нелегкое, — в штабе составляли списки, делили людей по вагонам, раздавали свечи, спички для переезда в теплушках.

Нашлась и еще неожиданная забота. Бесследно исчезли три семьи. Скорей всего, тайком уехали в Кесеркач, где у ербентцев много родственников. После этого случая штабу было поручено «не допускать в расположение переселенцев посторонних людей».

Анкар-ага и Нунна-пальван оказались в этом временном поселке соседями. Как-то само собой получалось, что люди, приходившие к Анкару-ага за советом, беседовали сразу с обоими стариками. Авторитет Нунны-пальвана вдруг начал расти. Его даже назначили ответственным за вагон.

В семье Анкара-ага ждали возвращения Паши. Прошло больше месяца с тех пор, как получили телеграмму, сколько поездов прогрохотало мимо — Паши все не было. Бибигюль и тетя Дурсун выходили к каждому поезду. Бибигюль стояла возле паровоза, тетя Дурсун в хвосте состава. Они оглядывали всех приезжих, расспрашивали о Паше; никто ничего не знал.

— Не иначе, в Ашхабад вернулся, — горевала тетя Дурсун. — Приехал в Учоюк, не нашел нас — и обратно. Некуда ему больше деться.

— Да нет же! — возражала Бибигюль. — Паша прекрасно знает, что мы переселяемся. И даже если он приехал в Ашхабад, неужели ему там не объяснили бы, где нас искать? Приедет.

Каким он приедет? Мысль эта не давала Бибигюль покоя. Здоровых с фронта не отпускают. Он, конечно, ранен. Но какая у него рана? Вдруг тяжелая? А может, он совершил какое-нибудь геройство и его отпустили на побывку? А как лучше: здоровый — на побывку или раненый — насовсем? Нет-нет! Пусть хоть на три дня приедет, хоть на день, лишь бы здоровым!

Кейик в эти дни было особенно тяжело. Бибигюль ходит такая счастливая — муж едет. А ее Юрдаман… Скоро три месяца — ни единой весточки. И старики на нее косятся. Недовольны, что дружит с Гыджой. Ну и пусть… Зато Кейкер целиком на ее стороне. Только с Гыджой и может Кейик отвести душу. Она и утешит, и красоту твою похвалит, и расскажет о Юрдамане…

Анкар-ага и Нунна-пальван прохаживались вдоль перрона. Женщины из ближайших поселков торговали помидорами, виноградом, дынями, бойко расхваливали свой товар.

— Берите виноград, отец!

— Помидоры! Глядите, один другого краше!

— Берите все ведерко, дешевле отдам!

Но старики даже не смотрели на эти соблазнительные вещи, шли себе, неторопливо беседуя.

— Не тронь ты их!. — Седая женщина в боруке[7] сердито толкнула молодую. — Не до винограда им теперь. Выселяют… Провинились, видно…

Анкара-ага словно по голове ударили. Кровь бросилась ему в лицо. Он остановился и, стиснув зубы, исподлобья взглянул на торговок. Тогда и до Нунны-пальвана дошел смысл слов, сказанных женщиной.

— Кого выселяют? — коротко спросил он, шагнув к лотку. Притихшие женщины испуганно глядели на него. — Кто сказал — выселяют? — повторил Нунна-пальван, грозно надвигаясь на старуху. — Кто пустил эту гнусную сплетню?

— Да мы… Я… Чего ты пристал? — залепетала та, испуганно прикрывая руками ведерко с помидорами.

— Твое счастье, что баба, — показал бы я тебе «выселяют»! Услышу еще такое — сразу к Санджару Политику! Под суд пойдешь! За клевету советская власть судит!

Нунна-пальван не на шутку разбушевался. Анкар-ага насилу успокоил его. К счастью, на путях со стороны Ашхабада показался паровоз с длиннущим составом, и это отвлекло Нунну-пальвана. Сбавляя скорость, поезд простучал мимо стариков и остановился. Никто не выходил — вагоны были пустые.

— Уж не нас ли он повезет? — обрадовался Нунна-пальван.

Они обошли состав, спустились с насыпи. Станционные постройки кончились, взору открывались беспредельные просторы песков. Анкар-ага смотрел вдаль. Там, за высокими барханами, родной Учоюк. Рощи саксаула, тропки, протянувшиеся от колодца к колодцу, такыры, звенящие под копытами коня, — родина! В Ербенте жили его деды, прадеды, там остались их занесенные песком могилы…