Тем не менее Л. Ю. продолжала перерабатывать и расширять свои воспоминания. Вторая редакция оформилась в 1977 году, но напечатана уже после ее смерти.[22]

В первой и второй главах читателю предлагаются оба варианта, собранные воедино. Каждый из них по-своему представляет несомненный интерес и взаимно дополняет друг друга, но выделен разным шрифтом. В таком виде воспоминания печатаются впервые и в настоящее время являются наиболее полными.

В каком-то смысле воспоминания 50–70-х гг., более развернутые по охвату событий, представляются несколько обедненными и приглаженными из-за вмешательства «внутреннего редактора», своего рода самоцензуры, обусловленной нападками на Л. Ю. официальной партийной прессы. Несомненно, Лиля Юрьевна и сама это понимала. Недаром, думая о судьбе Маяковского, она предпослала второй редакции эпиграф из Станислава Ежи Леца: «Чувство самосохранения иногда толкает на самоубийство».

Повторы в описаниях некоторых эпизодов, встречающиеся в обеих редакциях, большей частью убраны, но в ряде случаев сохранены — там, где встречаются определенные разночтения.

Брик как-то сказал мне, что для историко-литературных исследований большое значение имеют бытовые записки современников. Он уговорил меня записать всё, что помню, всё, что покажется мне интересным для характеристики времени, в которое мы жили, и людей, среди которых жили.

Свои воспоминания я начала писать еще при жизни Володи и думала, что очень скоро допишу их. Но после Володиной смерти хочется писать только о нем. А писать о нем сейчас мне еще слишком трудно.

Печатаемые здесь отрывки относятся ко времени первого знакомства с Володей и нашей жизни в Питере до Октябрьской революции.[23]

В своих воспоминаниях я не пишу ни о Маяковском-революционере, ни о его литературной борьбе. Маяковского-большевика, Маяковского — борца за его принципы в искусстве, за которые он так и не успел «доругаться», знают все читающие его, любят ли они его или нет. Не пишу об этом не потому, что это не кажется мне важным. Для меня это очень важно, и то и другое было частью нашей любви, нашей совместной жизни, но я не берусь писать об этом. Это задача историков литературы, историков нашей революции. В моих кратких воспоминаниях мне хотелось рассказать то, что могу я, — показать не другого Маяковского, нет, Маяковский был един, но ту его сторону поэта, человека, о которой знают немногие. Во избежание недоразумений скажу, что я уже больше года не была женой О. Брика, когда связала свою жизнь с Маяковским. Ни о каком ménage à trois[24] не могло быть и речи. Когда я сказала Брику о том, что Владимир Владимирович и я полюбили друг друга, он ответил: я понимаю тебя, только давай никогда не будем с тобой расставаться. Это я пишу для того, чтобы было понятно всё последующее.

С Володей познакомила меня моя сестра Эльза в Малаховке в 1915 году, летом. Мы сидели вечером на лавочке около дачи, пришел Маяковский, поздоровался и ушел с Элей гулять. Сижу полчаса, сижу час, пошел дождь, а их все нет. Папа болен, и я не могу вернуться домой без Эли. Родители боятся футуристов, а в особенности ночью, в лесу, вдвоем с дочкой.

С Маяковским познакомила меня моя сестра Эльза в 1915 году, летом в Малаховке. Мы сидели с ней и с Левой Гринкругом вечером на лавочке возле дачи.

Огонек папиросы. Негромкий ласковый бас:

— Элик! Я за вами. Пойдем погуляем?

Мы остались сидеть на скамейке.

Мимо прошла компания дачников. Начался дождь. Дачный дождик, тихий, шелестящий. Что же Эля не идет?! Отец наш смертельно болен. Без нее нельзя домой. Где, да с кем, да опять с этим футуристом, да это плохо кончится…

Сидим как проклятые, накрывшись пальто. Полчаса, час… Хорошо, что дождь не сильный, и плохо, что его можно не заметить в лесу, под деревьями. Можно не заметить и дождь и время.

Нудный дождик! Никакого просвета! Жаль, темно, не разглядела Маяковского. Огромный, кажется. И голос красивый.

…До этой встречи я только один раз видела Маяковского в Литературно-художественном кружке, в Москве, в вечер какого-толетнего юбилея Бальмонта. Не помню, кто произносил и какие речи, помню только, что все они были восторженно юбилейные и один только Маяковский сказал блестящую речь «от ваших врагов». Он говорил убедительно и смело, в том роде, что это раньше было красиво «дрожать ступенями под ногами», а сейчас он предпочитает подниматься на лифте. Потом я видела, как Брюсов отчитывал Володю в одной из гостиных Кружка: «В день юбилея… Разве можно?!» Но явно радовался, что Бальмонту досталось.

Бальмонт принимал церемонию без малейшей иронии. Он передвигался по комнатам, как больной, поддерживаемый с обеих сторон поклонницами, и, когда какая-то барышня подлетела к нему и не то всхлипнула, не то пропела «поцеловаться», — он серьезно и торжественно протянул губы.

В тот же вечер я видела, как Володя стоял перед портретом Репина «Толстой» и говорил окружавшей его кучке джентльменов: «Надо быть хамом для того, чтоб так написать».

Мне и Брику всё это очень понравилось, но мы продолжали возмущаться, я в особенности, скандалистами, у которых ни одно выступление не обходится без городового и сломанных стульев, и меня так и не удалось ни разу вытащить проверить, в чем дело.

И этот опасный футурист увел сестру мою в лес. Представляете себе мои опасения! Когда они вернулись, я изругала их, насколько тогда умела, и, мокрая и злая, увела Эльзу домой.

Вот наконец огонек папиросы. Белеет рубашка. На Эльзу накинут пиджак Маяковского.

— Куда же ты пропала?! Не понимаешь, что я не могу без тебя войти в дом! Сижу под дождем, как дура…

— Вот видите, Владимир Владимирович, я говорила вам!

Маяковский прикурил новую папиросу о тлеющий окурок, поднял воротник и исчез в темноте. Я изругала Эльзу и, мокрая, злая, увела ее домой.

На следующий день мама жаловалась мне, что Маяковский повадился к Эльзочке, что просиживает ночи напролет, так что мама через каждые полчаса встает с постели гнать его, а утром он хвастается, что ушел в дверь, а вернулся в окно. Он выжил из дому «Остров мертвых»,[25] а когда один раз не застал Эльзу дома, оставил желтую визитную карточку таких размеров, что мама не удержалась и на следующий день вернула ему карточку со словами: «Владимир Владимирович, вы забыли у нас вчера вашу вывеску».

Маяковский в то время был франтом; визитные карточки, визитка, цилиндр — правда, все это со Сретенки, из магазинов дешевого готового платья. Но бывали трагические случаи, когда, уговорившись с вечера прокатить Эльзу в Сокольники, он ночью проигрывался в карты и утром в визитке и цилиндре катал ее вместо лихача на трамвае. Володе шел тогда двадцать второй год, а Эльзе было восемнадцать.[26]

…До нашего знакомства в Москве видела я Володю один раз еще в Питере, на Невском. В цилиндре, окруженный какими-то молодчиками, он страшно нагло посмотрел на меня…