Но за этим невероятным ребяческим предлогом к судебному

преследованию крылся какой-то смысл. Была какая-то подоп

лека, тайный приказ правительства суду, чувствовалась рука

министерства полиции, озлобленность чиновников, подозрения

начальника канцелярии, литературные взгляды министерства

и, возможно, месть актрисы — все то, что в империи эпохи

упадка собирает грозовые тучи.

Мы давно чуяли готовящийся удар. Газета не пользовалась

хорошей репутацией, редактора-издателя недолюбливали за

графский титул и за материальную независимость. «Париж»

все считали продолжением «Корсара». Мы лично тоже не осо

бенно нравились. Мы слыли необузданными орлеанистами, а в

Сен-Жерменском предместье нас знали как людей, отказав

шихся написать кантату. Даже цитировали наш ответ на пред

ложение ее написать, воистину ответ в древнеримском духе.

Так что мы остерегались прибегать к резкому стилю и сильным

эпитетам.

Невзирая на все это, зловещие слухи множились. Дюма,

связанный с человеком из министерства полиции, ведающим

прессой, с н е к и м Латур-Дюмуленом, представителем промыш

ленной богемы, которого он однажды водил к Жирардену,

когда Латур-Дюмулен хотел ввести новую модель пуговицы

для гетр, — итак, Дюма-сын держал нас в курсе всех обид и

63

мстительных замыслов, которые там скапливались: «Господин

де Вильдей прибывает в министерство в собственном экипаже.

Мне подают его визитную карточку, и когда я прошу его обо

ждать, он уходит... Вот вам доказательство враждебных на

строений газеты: все просто в лепешку расшибаются, чтобы до

стать приглашения в Тюильри и к господину Ньеверкерку,

а газета никогда и не обращалась с такой просьбой».

Господин де Мопа говорил аббату де Сюзини, хлопотавшему

за Вильдея: «Господин Вильдей играл на понижение, нам его

газета нежелательна». Не следует к тому же забывать, что Ра-

шель была любовницей принца Наполеона *.

Мы ждали, мы плохо спали ночью, как спят, при режиме

Империи, в ожидании суда исправительной полиции. Ничто

так мало не успокаивает и ничто так не страшит в подобных

случаях, как чистая совесть. Сознавать себя невиновным —

значит сознавать себя осужденным. Впрочем, медлительность,

с которой действовала эта неповоротливая машина, иногда за-

роняла в нас надежду, что, возможно, дело не доведут до

конца, — но вот однажды вечером, во время дружеского обеда,

к нам принесли в накуренную комнату две повестки — третья

была Карру и четвертая — Лебарбье, редактору журнала.

Я направил своего дядю, г-на де Курмон, к Латур-Дюму-

лену, который ему заявил: «Сударь, я рад был получить от вас

сведения об этих двух молодых людях... Должен вам сказать,

дело первоначально казалось... мы думали, что действитель

но обнаружен шантаж... Потом, когда я ближе ознакомился с

материалами, я сам послал своего личного секретаря к госпо

дину де Руайе с просьбой прекратить судебное преследова

ние, — передайте вашим молодым людям, что я хлопотал за

них».

Наряду с этим и государственный советник Арман Лефевр,

наш родственник, писал г-ну де Руайе в нашу защиту. Г-н

де Руайе ответил, что дело возбуждено не из-за стихов, которые

мы цитировали, но совсем по другой причине — я решил сохра

нить это признание генерального прокурора. А в устной беседе

он объяснил г-ну Лефевру, что нам вынесут обвинительный

приговор, что нас посадят в тюрьму, но все устроится, если по

дать императору прошение о помиловании; он, Руайе, первый

поддержит нас. Все было совершенно ясно, мы поняли, какой

план созрел в голове у генерального прокурора: сначала нас

слегка опозорят судебным приговором, затем окончательно —

прошением о помиловании. Второй империи требовалось запо

лучить еще двух подлецов. По крайней мере так считал г-н

64

Цветная гравюра Хекусаи

Гаварни. Портрет работы А. Монье

1852—1853 гг.

«Его отец финансист». Рисунок Гаварни.

Из серии «Люди Парижа.

Мещанские драмы»

де Руайе. Позднее он, хотелось бы думать, перестал себя тешить

подобной надеждой.

Получив повестки, мы явились во Дворец правосудия к од

ному из тех людей, которые в искусстве допроса сравнялись с

пыточных дел мастерами. Нашего следователя звали г-н Бро.

Он допрашивал нас так, словно мы задушили фланелевыми

жилетами родную мать. Возможно, он был груб, чтобы не вы

дать своего смущения. Когда мы показали, что стихи Таюро

взяты нами из «Очерка литературы XVI века» Сент-Бева *,

книги чуть ли не классической, которая открыла своему автору

дорогу в Академию, наш выстрел пришелся в упор, и следова

тель, не зная, что ответить, утратил всякое представление о

вежливости, — впрочем, и без того весьма слабое! Уходя от него,

мы сказали Карру: «Против нас возбуждено дело за оскорбле

ние дурных нравов!»

Нам нужен был адвокат, ибо вздумай мы обойтись без него,

это сочли бы за признак нашего пренебрежения. Друг нашего

семейства, адвокат кассационного суда г-н Жюль Делаборд по

советовал нам ни в коем случае не обращаться к блестящему

адвокату, талантливость которого могла бы оскорбить или обо

злить судей. Нужно было раздобыть такого адвоката, который,

как он выразился, пользуется расположением суда, — одного

из тех честных дураков, чье убожество как бы молит о пощаде

для их клиентов; человека без громкого имени и громких слов,

одного из тех, кто повергает дело к ногам разжалобленных су

дей и потихоньку, пошло и надоедливо выклянчивает оправда

ние, словно милостыню. Адвокат Магон, которого г-н Делаборд

нам рекомендовал, обладал всеми этими качествами. У него

в гостиной стояла жардиньерка на деревянной полированной

ножке в виде извивающейся змеи, тянущейся вверх, к птичьему

гнезду. При одном взгляде на эту жардиньерку меня прошиб

холодный пот: я мгновенно постиг нашего адвоката. Когда я из

ложил ему суть дела, он был в явном затруднении: он совер

шенно не мог понять, как к нам отнестись. Мы были для него

нечто среднее между людьми из общества и уголовными пре

ступниками. Он бы доверил нам свои часы, но тут же взял бы

их обратно.

На некоторое время ход дела приостановился. До нас доле

тали слухи, что все кончится постановлением об отсутствии со

става преступления. Но отчет о нашем допросе, напечатанный

в бельгийской газете, где нашего следователя, кажется, обо

звали палачом во фраке, донесение о нашем разговоре в редак

ции «Парижа», шпионские сведения, исходящие от людей,

5 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

65

близких к нашей газете, приказ из полиции, озлобление судей

ских, обидчивость Дворца правосудия — все это привело к

тому, что окончательно решено было не прекращать судебного

преследования.

Нас вызвали на 2 февраля в суд исправительной полиции,

в шестую камеру. В этой камере обычно и разбирались подоб

ные дела, она достаточно проявила себя, так что на нее можно

было положиться. Зная ее готовность к услугам, ей поручали

судебные дела прессы и политические приговоры.

Мы зашли за нашим дядей Жюлем де Курмоном, чтобы вме

сте с ним сделать визиты судьям. Нас предупредили, что пра

восудие требует соблюдения подобных правил вежливости. Это

было нечто вроде «Morituri te salutant» 1, до которого эти гос