наши дни н е к и м совершенно фантастическим существом?

16 июля.

После чтения Эдгара По *. То, чего критики еще не заме

тили: новый литературный мир, предвестие литературы

XX века. Научная фантастика, фабула, основанная на принципе

А + В ; литература болезненная и как-то до прозрачности яс

ная. Никакой поэзии — воображение выверено анализом: За-

диг * — судебный следователь, Сирано де Бержерак — ученик

Араго. В этом чувствуется мономания. Вещи играют более зна

чительную роль, чем люди; любовь уступает место дедукции и

тому подобным источникам мыслей, фраз, сюжетов и занима

тельности; основа романа переместилась от сердца к голове, от

чувства к мысли; от драматических столкновений к математи

ческим выкладкам.

В омнибусе. Голова женщины: волосы зачесаны назад, лоб

весь открыт, линия лба — прямая, брови приподняты к вискам.

Глубокие глазные впадины, длинный разрез глаз, взгляд не

сколько искоса. Орлиный изгиб тонкого носа, резко выражен

ные скулы. Сжатые губы, с подтянутыми кверху уголками, ху

дой крепкий подбородок. Нервное лицо энергичной и волевой

женщины.

Июль.

Съездил в Пти-Менаж, чтоб навести справки о Теруань де

Мерикур.

Шесть рядов широколиственных каштанов; в их невеселой

тени — четыре ряда каменных скамей. Справа — садики с полу

обвалившимися беседками, грустные аллейки, посыпанные жел

тым песком, — все это печально, как кладбищенские палисад

ники. Слева — аллея, и вдоль нее на скамьях, куда достигает

солнце, — круглые повернутые спины, головы спрятаны в тени;

солнце ласкает спины, выгнутые по-кошачьи.

Здесь, под этими деревьями, — целый человеческий мир, но

в нем не ходят, не разговаривают, не живут, — мир этот едва

108

передвигается или же дремлет, склонив голову на грудь, упер

шись руками в узловатые, костлявые колени. Шепелявые, без

зубые рты с выцветшими губами, брызжа слюной, изливают в

восковые уши соседей ребяческие мысли, несусветный вздор,

страхи и небылицы, подозрения по поводу Питта и Кобурга, и

в воздухе стоит гудение надтреснутых голосов.

Птицы прыгают между ног, которым никогда больше не бе

гать, — уж птицы-то хорошо это знают! Древние, сморщенные

существа, высушенные временем, плотно закутаны в шали из

толстой шерсти; прямые складки юбок — как приплюснутые

органные трубы; бессильно свисающие ноги запрятаны в синие

чулки и тяжелые башмаки, подвязанные к щиколотке. Не

ноги — одни кости!

Смерть уже схватила и пометила этих несчастных! Нельзя

без ужаса видеть, как эти карикатуры на жизнь медленно,

словно привидения, бредут на трясущихся ногах, опираясь на

старый зонт вместо костыля, мотая концами ночных чепцов по

самшитово-желтым лицам и прикрывая шалями ночные со

рочки. А вот еще одна старуха, погруженная в раскидное кре

сло, с большим зеленым козырьком от солнца поверх чеп

ца... Вон другие по трое осели на скамьях, подпирая друг

друга.

Одна из них держится особняком: ястребиный нос, три чер

ных пятна на носу и щеках, светлые глаза, угрожающий взгляд,

концы огненно-красной ленты спадают по обеим сторонам чеп

ца, — дьявольское лицо. Рослая, прямая, она крепка и кост

лява, пальцы левой руки, вытянутые, словно когти у львицы,

лежат на левой ноге, скрещенной с правою. В этой старухе чув

ствуется цезарианская душа, которая бодрствует и подводит

итоги прошлому, молча вызывая в своей холодной, как мрамор,

памяти багряное зарево ушедших дней. < . . . >

22 июля.

<...> Угольщица, умывающаяся маслом. Она идет купить

его на одно су для умирающей девочки, которая тоже хочет,

чтоб ее умыли маслом. < . . . >

24 июля.

Сидя в одном из залов библиотеки Арсенала, я увидел два

кресла, стоящих рядом: одно — времен Людовика XV, дру

гое — времен Людовика XVI. Целая эпоха и целый мир в каж

дом из них: рококо говорит об учтивой развращенности, о любви

приятной и удобной, о готовности предаться наслаждению

109

и т. п. Другое кресло, прямых линий, — это кальвинизм, янсе

низм, экономизм, непреклонная добродетель; это Тюрго, это

господин Неккер.

1 августа.

< . . . > Мамаша Путье, попрекая своего сына тем, что у него

до сих пор нет ни положения, ни успехов по части карьеры,

ни заработка, заканчивала свое родительское наставление сле

дующей очаровательной фразой: «В твоем возрасте я была уже

матерью!»

3 сентября.

Одноактная пьеса — «Костюмированный бал». Обновить ко

мическое.

17 сентября.

<...> Для нашего предисловия: «История, более правдивая,

чем роман...» * < . . . >

Жизор, 22 сентября.

< . . . > Тип человеческой красоты, утраченной за два или три

тысячелетия цивилизации. Греческий медальон — вот лучшее

подтверждение и самый прекрасный образец этой чистой кра

соты. Она утеряна уже в римских медалях, но возмещена и ис

куплена величественным характером голов: никогда Власть не

была так написана на человеческом лице, как у римских цеза

рей. В наше время — ее вырождение, читаемое в гнусных чер

тах Людовика XVIII или Луи-Филиппа. <...>

В Б урбе * госпожа Шарье сделала кесарево сечение одной

карлице, которая захотела иметь ребенка от великана из своей

труппы.

Прошлым вечером, на балу. Снаружи к окнам прильнули

рожи лакеев, стоящих во дворе на холоде и пожирающих гла

зами веселье и буйную радость танца, — чудовищный и грубый

образ народа, который наслаждается вприглядку. <...>

Бальзамирование тела г-на Морине в Ницце. — Его зять на

ходит, что покойник как-то вытянулся в длину — тот был очень

мал ростом; бальзамировщик замечает очень спокойно: «О су

дарь, это всегда вытягивает!» Потом берет покойника за нос,

отгибает кончик в стороны, чтоб показать его эластичность.

В связи с этим кошмар: видел множество голов, у которых носы

медленно возвращаются в прежнее положение. < . . . >

110

Париж, 12 октября 1856 года.

< . . . > Сегодня я написал Шоллю:

«Читаю Вас и счастлив тем, что читаю Вас, что могу об

щаться с Вами, с Вашим умом, который люблю так же, как и

Ваше сердце, — от всего сердца.

Где-то Вы теперь? В Генте? Колесите по Бельгии? Кажется,

у Вас рабочее настроение. Тем лучше. Смело беритесь за что-

нибудь крупное, забудьте обо всем, взяв в руки перо, создайте

себе чудесный сад воображения, выбросьте из жизни все, что мо

жет Вам помешать, и живите в романе, который Вы непременно

напишете. Мне думается, на то воля провидения, что мы не по

хожи на всех других, что, больные, измученные, отмеченные

проклятием, мы умеем стать выше обстоятельств и событий,

умеем мечтать и строить призрачный дворец из музыки и слов

и населять его летучими мыслями... Но дьявол и сюда находит

дорогу!

Знаете, откуда мы приехали? Из двадцатидневного счастья,

полного счастья, сладко убаюкивающего, не знающего ни од

ного томительного часа, — счастья, после которого, если слу

шаться разума, надо бросить свой перстень в море *, — только

кто же его бросает? Вокруг — вся прелесть природы: деревья,

вода, лужайки, где бродят коровы, синева неба, и все, сколько

может охватить взгляд, полно жизни. Дом, большой и простор

ный, царственно буржуазный; прекрасный распорядок, жизнь

без шума, без принудительности. Старики, которые не ворчат

и поощрительно радуются вашей молодости; беседы в обще

стве, интимные, за закрытыми дверями, с очаровательными со