пальцем издали премьеров нашей труппы.
Общий разговор — сплошная похабщина, даже не остроум
ная. Какой-то подчеркнутый цинизм, словно все побились об
заклад вогнать в краску официантов. И до самого выхода на
бульвар, касаясь слуха всех этих женщин, проносятся обрывки
эстетических суждений о г-не де Саде.
Удивительно: Юшар, эта бесстильность, этот мещански
аналитический ум, целый час, с подлинным жаром и обнаружи
вая блестящую память, говорит о прекрасном языке XVI и
XVII веков, о том, как при помощи всяких оборотов и изво
ротов речи Бероальду так прекрасно удалось изобразить сбор
щицу вишен *. Потом единым духом выпаливает сальную
«Эпитафию Рабле» Ронсара, внезапно цитирует из великого
Корнеля его великие, поистине корнелевские стихи, в которых
поэт гордится тем, что он властен наделять бессмертием:
...Bac, маркиза,
Лишь тогда сочтут прекрасной,
Если я так назову *.
Рядом ужинает Бодлер — без галстука, с открытой шеей,
обритый наголо — совсем как приговоренный к гильотине.
Единственное щегольство: маленькие руки, чистенькие, холе
ные, с отделанными ногтями. Лицо безумца, голос острый, как
лезвие. Педантическое построение речи — под Сен-Жюста, и
это ему удается. Настойчиво, с какой-то резкой страстностью
доказывает, что в своих стихах не оскорблял нравов *. <...>
18 октября.
< . . . > Обедали с Гаварни у заставы Пасси. Он показал
нам сотню новых литографий, которые только что предложил
«Иллюстрасьон», — замечательная меткость штриха, свет, как
будто от утреннего солнца (никому, кроме Гаварни, думается,
148
это не удавалось), и портреты целого народа, целого класса,
воплощенного в одном человеке, одном типе. Его произведе
ния — истинное бессмертие XIX века. Какое правдивое вооб
ражение! Какой талант! Воистину гений в действии — это чу
десное, поразительное изобилие шедевров, игра руки и воспоми
наний, в которых он не отдает себе отчета! Это художник,
великий художник нашего времени! И какими изготовителями
раскрашенных картинок выглядит Энгр и Делакруа рядом с
этим неистощимым творцом, у которого на кончике карандаша
весь наш век, на острие пера — все наши нравы. <...>
Среда, 28 октября.
Скверная ночь. Во рту пересохло, как после ночи за карточ
ным столом. Надежды гонишь — и не можешь отогнать. Нас
одолевают беспокойство и недобрые предчувствия, не хватает
храбрости ждать ответа дома, — и мы удираем в деревню; вы
сунувшись из окна вагона, ошеломленные и молчаливые, мы
тупо смотрим на проносящиеся мимо нас дома и деревья
Отейля, затем пешком добираемся до Севрского моста. Хочется
ходить. Там, на левом берегу, в голубом тумане, в осеннем зо
лоте, виднеется Нижний Медон *, муза нашего злосчастного
«В 18...».
По дороге к Бельвю мы встречаем, ведущей за руку пре
лестного ребенка, ту девушку, — теперь уже молодую жен
щину, — на которой в свое время один из нас чуть ли не целую
неделю самым серьезным образом хотел жениться; * она вызы
вает в нас воспоминание о старом добром времени. Мы не виде
лись годы. Узнаем, кто женился, кто умер, нас слегка журят за
то, что забываем, мол, старых друзей... Потом, когда мы бесе
дуем с Банвилем на подстриженной лужайке у лечебницы док
тора Флери, вдруг появляется былой бог театра, старый Фреде
рик Леметр...
Среди всего этого, среди смены дорог и встреч, среди умер
шего прошлого, внезапно вернувшегося к нам и по какому-
нибудь случайному поводу проносящегося перед нами, и среди
всех этих напоминаний о молодости, которые словно предве
щают новую жизнь, мы ловим взором и слухом все новые и
новые предзнаменования, дурные или добрые; мы полны вся
ческих мыслей, но все они упираются в одну настойчивую
мысль, мы придаем всему окружающему наше лихорадочное
беспокойство; случайно уловив обрывок органной мелодии, мы
переглядываемся и читаем в глазах друг у друга: «Играют
149
увертюру к нашей пьесе». Так, в молчании, мы разговариваем,
не произнося ни слова...
И, словно бы в этот день надлежало восстать всем призра
кам прошлого, мы, возвращаясь домой по улице Драгунов,
взглянули на окошко той комнаты под самым небом, где когда-
то в декабре даже не было одеяла на постели.
Мы дома, — никаких известий.
Вечером курим трубки в нашей гостиной, по-королевски
обставленной мебелью Бове, радующей наш глаз, но не
сердце, и под влиянием всего прошлого, с которым мы сопри
коснулись за день, обращаемся памятью к школьным годам,
поочередно рассказывая и вспоминая.
Эдмон говорит о коллеже Генриха IV и о Кабоше, стран
ном преподавателе, который в третьем классе всем, избежав
шим Вильмере, задавал для перевода на латынь сен-симонов-
скую характеристику герцогини Бургундской и который пред
сказывал Эдмону: «Вы, сударь, когда-нибудь нашумите». Тон
кий, изящный ум, с оттенком какой-то монашеской учености,
горьковатая улыбчивая ирония — один из наиболее симпатич
ных образов, сохранившихся в памяти Эдмона, один из тех
преподавателей, кто пробуждает понимание прекрасного стиля
и прекрасного французского языка... Он уже определил свою
роль, противопоставив себя тиранам и защищаясь от них до
вольно слабыми кулаками. Затем — своего рода предсказания,
которые приятели тычут друг другу в физиономию: «О, ты еще
будешь писать!»
Жюль вспоминает Бурбонский коллеж. Вот учитель шестого
класса Гербет — он весь урок подряд рассказывал, как был
в Национальной гвардии; этот прохвост, который испортил
Жюлю такое счастливое детство, безжалостно подстрекая
его к соисканию наград, к участию в конкурсе. Позднее, во
втором классе, был учитель, которому Жюль не нравился только
потому, что мог сочинять столько же каламбуров, сколько и
тот, и таких же скверных; а этот благословенный класс рито
рики, откуда он испарялся чуть ли не каждый день, чтобы сочи
нять невероятную драму в стихах — «Этьен Марсель», на
террасе Фельянов, определяя час возвращения домой по му
зыке, сопровождавшей смену караула у Бурбонского дворца;
если же иногда он и сидел в классе, то занимался тем, что рисо
вал пером на полях учебников иллюстрации к «Собору Париж
ской богоматери» во время уроков двух учителей, один из кото
рых, преподаватель французской риторики, на следующий день
после февральской революции заставил в классе читать Бе-
150
ранже, меж тем как преподаватель латинской риторики — брат
академика Низара — заставлял читать Иеремию и прочих биб
лейских плакальщиков. А его товарищи, а тот мальчик в очках,
которому завидовал весь класс, когда он рассказывал, будто
спит с горничной своего отца и, кроме того, влюблен в мадемуа
зель Рашель, и даже видел ее квартиру, сдающуюся внаем!
И уже в те времена — ненависть к нему со стороны негодников,
столь единодушно освистывавших плохие французские стихи,
которые он отваживался вставлять в свои переводы с латин
ского, и его французские речи, самые короткие во всем классе.
Четверг, 29 октября.
Ни малейшей надежды. Лихорадка и в голове невероятная
пустота. А вместе с тем не хватает мужества самим узнать о
решении. Целый день слонялись по набережным, топотом ног
глушили неотвязную мысль.
Воскресенье, 1 ноября.
Из коллежа Роллена мы привели к себе сына наших род
ственников, миллионеров из Бар-на-Сене... Нет, мы не думаем,
что персики в наше время были лучше; но считаем, что если
мы в детстве и не были лучше нынешних детей, то по крайней