больших идей и больших вопросов. Смакуя свои любовные по

хождения и причуды путешественника, он живописует перед

вами Грецию, затем — Индию, как бы вернувшись из мира

мечты, он пылко и неистово, глубоко и красочно говорит о про

исхождении религий, обо всех волнующих загадках человече

ской истории, восходит к колыбели мира, к истокам общества;

он благоговеет, он полон почтения и восторга, он преклоняется

пред этим монументом человеческой нравственности — Антони-

нами и, как Евангелью, воздает хвалу самой высокой морали

на свете — морали Марка Аврелия, мудреца, владыки мира и

родных холмов. <...>

Август.

В XIX веке Италия — это страна, где, кажется, нашли

себе убежище вся фантастичность и неправдоподобие евро

пейской жизни. Она восприняла, она сберегла комедии, драмы,

175

запутанные фабулы, катастрофы, горести и нелепости, которые

для поэтического ума могли бы стать настоящим театром, рас

положенным между небом и землей. <...>

Август.

Нет ничего более унылого и способного дать понятие об

убожестве театрального и драматического искусства пусто¬

мель, чем эти сомнения, эти поиски на ощупь, приступы отчая

нья, перечеркиванье написанного, — все, что мы наблюдаем у

Марио * уже несколько дней. Вот он работает над пьесой —

и двадцать раз она переменила фронт, перемерила, как платья,

кучу идей, кучу характеров, перестроила свои сцены по воле

случая и «орла или решки», вчера — ради оправдания курти

занки, сегодня — ради изображения несчастий, причиняемых

стариковскими страстями, завтра — ради вывода, что утрата до

стоинства ведет к утрате отцовской власти. Марио занят только

сплетением интриг, каркасом пьесы, как китайской головолом

кой, повторяя наивно и надменно: «Остроты? Я их вставлю

после... Стиль? Его, видите ли, я нахожу, когда пьеса уже за

кончена. Я написал «Фьяммину» за три дня». Можно подумать,

что стиль — что-то вроде каллиграфии! Можно подумать,

стиль — не сама плоть и кровь мысли, не обновление и преоб

ражение старой, но бессмертной комедии человечества. Эта не

удовлетворенность, эти ошибки, тягостные потуги, выпрашива-

нье советов, различные ухищрения — вот наказание для тех

баловней успеха, что гонятся за ним, а не трудятся для бога,

которого носят в себе; их замыслы лишены нравственной вы

соты и благородной веры, составляющих, на мой взгляд, непре

менное условие того, чтобы люди и их творения не были

забыты. В глубине души мы опечалены из-за этого малого,

очень приятного, очень простодушного, очень общительного,

человека, менее всего зараженного литературщиной, если не

считать тщеславной жажды успеха, который ему создают, и

безупречно добродушного, за исключением тех случаев, когда

я ловлю его на незнании латыни, — он изучает ее уже три ме

сяца и хочет ее знать.

Чем больше я разговариваю с ним, тем меньше я понимаю,

как этот человек, при его жизни, полной случайностей и про

исшествий, насыщенной суетой, романтичностью и драматиз

мом, непрестанно взывающей к его наблюдательности, обильной

всевозможными неожиданностями и столкновениями страстей,

способными заронить наблюдения в память наименее наблюда

тельного из живых существ, — как он, пренебрегая этим пре-

176

имуществом и жизненным опытом, старается выдумать, с пе

ром в руках, пошлый и условный мир, где горе поет что-то

вроде «романса Лоизы» Пюже, где страсти подобны полковнику

в трауре на сцене театра Жимназ, — словом, где все фальшиво,

как школьная комедия или деревенское пианино.

На другой день.

<...> Летом почти обнаженные дети — прелестны. Я люблю

малышей — зверят, котят, ребят. <...>

Все идет к народу и уходит от королей: в романах интерес

перешел от королевских злоключений к злоключениям простых

смертных, от Приама к Биротто *. <...>

1 сентября.

Мы едем с Шарлем Жуффруа в Шамбор. Право же, то, что

существует на самом деле, более нелепо, чем любая выдумка, и

воображенью не угнаться за действительностью. Вот с нами

Жуффруа, сын философа; чтобы сделать в правленье сего го

сподина политическую карьеру, он вложил сначала капиталы

в семенную торговлю — на корм канарейкам в Англии. Торго

вый дом, которого он никогда не видел, через два года лопнул

вместе с его деньгами. Затем, в один прекрасный день, он заду

мал основать Бюро по разысканию пропавших собак, наплел с

три короба какому-то господину, знакомому, как выяснилось,

с трудами его отца и большому знатоку истории, и возбудил в

нем такую симпатию, что тот захотел предоставить ему свои

капиталы — шесть тысяч франков ренты. Шарль говорит, что

только память об отце в последнюю минуту помешала ему вос

пользоваться этим предложением. Наконец, он приобрел «Те

атральную газету» * и теперь стал, кажется, patito 1 Вертхейм-

берши, которую сопровождает в ее странствиях по дорогам и

харчевням в качестве своего рода Миньоны *.

Нужно признаться, Вильмессан — это просто какой-то мо

гучий император. Он устроил, к восторгу местного населения,

торжественное празднование с участием прекрасных певцов и

прекрасного оркестра, со светскими дамами — сборщицами по-

жертвований, с потешными огнями, фейерверком, иллюмина

цией, со ста фунтами галет и тремя деревенскими скрипачами.

Население сравнивает его светлейшество с оливой, в тени кото

рой произрастает община. Вечером они кричат: «Да здравст-

1 Возлюбленным ( итал. ) .

12 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

177

вует, да здравствует Вильмессан!», как если бы собирались

приступом идти на Блуа, чтобы возвести его на престол. А мы

смотрим на все происходящее во дворе, куда поднимаются по

лестнице, смотрим на танцы и разноцветные плошки и размыш

ляем: «Смешно подумать, из какого источника добыты деньги

на увеселение этих крестьян! Из «Фигаро», из всех парижских

скандалов, из кулис, из театров, литературы, искусства...»

Но каково же сердце человеческое! Вильмессан, этот чело

век, по-видимому, негодяй, на наших глазах попиравший до

стоинство литературы, этот беззастенчивый делец, снискал

наше расположение и почти оправдание, потому что у него

есть такая дочь, как г-жа Жувен, по характеру — настоящий

мужчина, юноша, словно недаром названная Бланкой *, — не

достатки отца искупаются свободолюбием, искренностью, чи

стотой и порядочностью этой женщины, которая в то же вре

мя — славный малый и честный человек.

Жизор, 5 сентября.

< . . . > В своей книге авторы должны уподобиться полиции:

они должны быть всюду, но никогда не показываться на глаза.

23 сентября.

Клоден сообщил нам, что в «Монитере» не решаются дать

оценку «Истории Марии-Антуанетты». Запросили даже мини

стра, который велел подождать. Теперь я понимаю, почему

Сент-Бев, до последнего времени откликавшийся на все наши

работы, сейчас отмалчивается: он ожидает приказания свыше

и боится себя скомпрометировать.

Бар-на-Сене, 26 сентября.

Сбор винограда. Каменистый косогор, поднимающийся к

безжалостно синему небу, весь серо-лиловый: жемчужно-серый

на свету, а в тени лиловый от цветов вереска. Повсюду склон

утыкан жердями, сверкающими на солнце, как копья; у осно

вания их, под прикрытием нескольких сморщенных пунцовых

листьев, свернувшихся, как змеи, поблескивают гроздья вино