могу!» — «А в субботу?» — «Тоже».

Он показывает мне фотографии произведений Мемлинга, на

зывает его фламандским Винчи. Говорит, что одухотворенность

этих девственниц порождается лимфой, лимфатичным характе

ром фламандцев.

Затем, беседуя о двух книгах, которые мы пишем, — о его

книге «Борджа», о нашей книге — «Любовницы Людовика XV»,

мы приходим к выводу, что выбранные нами темы таят в себе

немалую опасность — задеть две старые традиции, уважаемые

нами, возможно, потому, что они старые: папство и королев

скую власть. <...>

Любопытно, что самые выдающиеся гении нашей эпохи,

Бальзак и Гаварни, — оба противники равенства и антиреспуб-

ликанцы, оба выступали за различные формы прошлого.

Поразительное и чудесно характеризующее нас безразличие!

На днях, чтобы напечатать своих «Литераторов», мы отдали в

продажу часть нашей ренты. И хотя мы каждый вечер читаем

газету, ни один из нас и не взглянул на сообщения

Биржи. <...>

Свой конек — это, пожалуй, самая насущная потребность

человека: в сумасшедшинке как бы заключена соль жизни. Быть

218

мономаном просто необходимо, надо, чтоб у каждого была своя

навязчивая идея, к которой можно было бы возвращаться,

чтобы пережевывать ее и переваривать, как бетель, — будь то

увлечение садом, постройкой, коллекцией или женщиной.

4 ноября.

Получаем нашу корректуру. Если страницы оказались удач

ными и герои кажутся нам живыми, а в стиле чувствуется жи

вой голос, — тогда после чтения этих листов, словно вырвав

шихся из самых наших недр, после правки их перед сном нас

трясет лихорадка, настоящая лихорадка, и два-три часа мы во

рочаемся в постелях не в силах уснуть.

4 ноября.

<...> У моего зубного врача.

Занимаясь моими зубами, он говорит: «Вы ходите иногда

слушать священников? Они глупы! Никто из них еще ни разу

не сказал, что такое бог».

Его голос из голоса врача стал голосом апостола:

«Только один человек сказал, что такое бог. Бог не может

быть человеком, он — сущность. Это сказал Бэкон. Мария —

творение вселенское, она — отражение бога, вот чего никогда

не говорили священники. Аполлоний Тианский видел Марию

именно такой за несколько столетий до ее рождения, так как

она существовала вечно!

Жарища сегодня! Странная погода! Землетрясения! Опять

было в Эрзеруме... Северные сияния, исключительно жаркое

лето, комета в прошлом году: все это что-то да значит... Как

двинут по папе! Не будет больше священников, наступит цар

ствие Христово. И это не выдумки: в Апокалипсисе сказано...

Священникам это хорошо известно! Монсеньер архиепископ в

своем пастырском послании уже говорил об этом царствии

Христовом. За границей сейчас такое мнение очень распро

странено, но священники всемогущи, ничего оттуда не пропу

скают... Однако существует такая церковь, церковь царствия

Христова, раньше она была около железной дороги у Мэнской

заставы, теперь близ Пантеона. Я знаком с одним врачом, кото

рый принадлежит к ней. Они исходят из религиозных прозре

ний Сведенборга. Только это — не основа. Моисей, Иисус Хри

стос и молитва, с которой мы обращаемся к господу нашему,

дабы наступило на земле его царствие, — вот основа!»

Волнение умов, смятение душ, подспудные религиозные

219

учения, нечто вроде мистической мины, подведенной под разум

и под весь XIX век, глухое беспокойство в канун великого сра

жения католицизма — все это чувствуется в речах дантиста,

отражающих и итальянский вопрос, и пастырское обращение

епископов *, и вспыхнувший раздор духовной и светской вла

сти; чувствуются в этих речах симптомы и предвестия великого

духовного переворота; и я вижу в них уже зародившуюся в ла

вочниках и в буржуа анархию верований — зачаток социаль

ной революции и великих революций будущего, которые она

готовит, быть может, в ближайшие четыре-пять лет.

Этого дантиста можно извинить: голова его не защищена,

и на улице он держит шляпу в руке; но мысли и верования,

исторгаемые слабым его мозгом, — не его собственные, не при

надлежат ему одному, они вызваны повальным заболеванием,

как бы дыханием сложившихся обстоятельств; они внушены

ему текущими событиями, носящимися в воздухе идеями.

Государственный советник Лефевр дрожит. Он видит, что

император ринулся в водоворот, не думая о том, что подры

вает основы правления. Лефевр поделился своими опасениями

с Барошем, но тот ответил ему, что сделать тут ничего нельзя,

что Император ни с чем не считается.

Да, этого человека влечет к гибели единовластие, всемогу

щество, которому, возможно, не было равного и в монархиче

ском правлении Франции. Деспотизму какого-нибудь Людовика

XIV или Людовика XV все же приходилось считаться с сове

тами и представлениями министров, людей с именем и государ

ственным умом, корректирующих королевскую инициативу

весом своей собственной личности. Кольбер при Людовике XIV,

Шуазель при Людовике XV достаточно сознавали свою роль в

управлении государством, чтобы не стать простыми прислуж

никами, исполняющими волю хозяина. А при нынешнем хо

зяине люди, его окружающие, только благодаря ему и стали

кем-то, Б а р о ш и и Руэры — не личности. Эти люди, после 48-го

года получившие от власти костюм министра, — а может быть,

и сапоги, — не могли быть настоящими министрами, они только

слуги власти; если бы хозяин рехнулся, они продолжали бы

ему служить.

6 ноября.

< . . . > Все желают быть богатыми. Но из ста человек по

крайней мере девяносто девять желают этого из зависти, в ре

зультате, так сказать, сопоставления, наблюдая окружающих,

220

видя, как преуспевают другие. Я составляю исключение. Меня,

напротив, ничто так не утешает в том, что я не богат, как наблю

дение над богатыми. Только когда я забываю о других, когда

думаю единственно о себе, мне тоже хочется иметь несколько

лишних тысяч ливров ренты.

Я вынужден везти Марию в театр. На миг я искренне уве

ровал, что это мне божья кара, адское искупление, — казалось,

этому спектаклю, этим жестам и голосам не будет конца,

а декорации так и будут сменяться и сменяться, от картины к

картине. Над этим однообразием и монотонностью нависла

угроза вечности... Редко я так страдал, как в часы, когда зады

хался в этой бане, под гнетом этой прозы и этого изображения

французской истории: «Королева Марго» *.

Любопытный симптом скуки, испытываемой мною в театре:

ничто там не кажется мне живым; развертывают плоские рас

крашенные картинки, словно раскладывают веера.

Любопытный симптом в духовном творчестве, противопо

ложность отцовству: породив свое духовное детище, вы стано

витесь к нему совершенно безразличны. После волнений и ост

рого интереса, вызванных первой корректурой, — только уста

лость и скука. Словно все это не ваше, словно правишь чужую

корректуру.

Руан, отель «Нормандия», вторник, 15 ноября.

Первый раз в жизни нас разлучает женщина. Эта женщи

на — г-жа де Шатору, из-за которой один из нас едет в Руан,

чтобы переписать пачку ее интимных писем к Ришелье, храня

щихся в коллекции Лебера.

Я в гостинице, в одной из тех комнат, где не мудрено и

помереть невзначай; из заледенелого окна, выходящего во

двор-колодец, просачивается тусклый свет. За стеной голос

провинциального шутника распевает то «Miserere» из «Труба

дура», то «Царя Беотии» из оффенбаховского «Орфея».

Сегодня, кажется, я понимаю, что такое любовь, если она