Флобер: рядом с ним, в каком-то театре на Бульваре, сидели

две привратницы и предсказывали, сцену за сценой, все, что

произойдет в каждом действии; они находили, что у г-на Ден-

нери, столь хорошо угадавшего их вкусы, большой талант. <...>

Воскресенье, 1 апреля.

Беседуем с Флобером о моде у влюбленных, о перемене в

способах обольщения женщины, об ухватках соблазнителя, об

новляющихся примерно каждые десять лет, и находим, что

мрачный любовник 1830 года устарел. Кто пришел ему на

смену? Шутник, имитатор. Думаю, что это театр так повлиял на

женщину. Раньше был Антони * — Фредерик Леметр. Ныне —

Грассо. Именно господствующий, преобладающий над всем ак

тер и задает тон обольщению и манерам влюбленного.

Находим Флобера усталым, погибающим, почти одуревшим

от работы. Ничего, кроме работы, в жизни этого человека, во

преки советам Лукиана — работать достаточно шесть часов,

остальные часы пишут людям, букву за буквой: «Живите!»

Правда, только Скрибы позволяют себе сидеть за письмен

ным столом три часа, так что к завтраку их трудовой день окон

чен. Для того чтобы писать, нужно горение, а оно приходит

медленно, после долгих часов непосредственного труда с пером

в руках.

Рисунок Ватто — это силуэт, линия, зарисовка внешнего об

лика, в котором схвачено самое характерное, душа, движение,

сладострастие, одухотворенность. Рисунок Прюдона, напро

тив, — торжество света; это само солнце, изображенное при по

мощи лучей; очертания в его рисунке зыбкие, как бы отражаю

щие игру света; поэтому в рисунках Прюдона нет остроумия.

В них есть все остальное. < . . . >

9 апреля.

Встречаю Морера, который, завидев меня, поспешно застеги

вает на порыжелую пуговицу свой редингот, краснея за несве

жую рубашку. Рассказывает мне, что покидает «Иллюстрасьон»,

запроданную правительству. Отказывается от своего хлеба.

«Что поделать! — говорит он нам. — У меня нет мнений, но все-

таки есть антипатии...» Много ли найдется таких людей?

242

10 апреля.

Флобер едет в Круассе сговаривать свою племянницу * и за

шел попрощаться с нами. Подробно рассказывает нам об одной

выдумке, немало занимавшей его в юности. Они с приятелями,

в особенности с одним наиболее близким, с товарищем по

коллежу Ле Пуаттвеном, — человеком очень сильным в метафи

зике, суховатым, но чрезвычайно глубокомысленным, создали

некое воображаемое существо и поочередно пользовались его об

личьем и голосом для выражения присущего им духа издевки.

Существо это, довольно трудно поддающееся определению,

называлось общим, родовым именем Малый и по типу очень на

поминало Пантагрюэля. Оно представляло собой издевку над

материализмом и романтизмом, карикатуру на философию

Гольбаха. Флобер и его друзья присвоили ему все атрибуты жи

вого существа, совершенно реальные проявления человеческого

характера, к тому же усложненные различной провинциальной

чепухой. Шутка эта была тяжеловесная, упорная, терпеливая,

непрестанная, героическая, вечная, как шутки в захолустном

городке или у немцев.

У Малого были характерные жесты — жесты автомата, от

рывистый и пронзительный смех, совсем на смех непохожий,

была огромная физическая сила.

Об этом странном создании, по-настоящему завладевшем

ими и заворожившем их, пожалуй, ничто не даст лучшего пред

ставления, чем традиционная шутка, повторяемая каждый раз,

когда они проходили мимо Руанского собора. Тотчас же один

говорил: «Как прекрасна эта готика, как облагораживает душу!»

И тотчас же другой, изображавший в тот день Малого, отвечал,

пуская в ход его жесты и смех: «Да, прекрасно... И Варфоло

меевская ночь тоже! И Нантский эдикт, и каратели-драгуны —

они тоже прекрасны!»

Красноречие Малого особенно процветало в пародиях на

знаменитые процессы, разыгрываемых в большой бильярдной

отца Флобера при Руанском госпитале. Часа три подряд зву

чали самые уморительные выступления защитников, надгроб

ные славословия живым, потоки непристойных судебных сло

вопрений.

Была у Малого и целая повесть его жизни, к которой каж

дый добавлял свою страничку. Он писал стихи и кончал тем,

что становился содержателем «Дома Фарсов», где бывали

«Праздники дерьма», во время очищения желудка, и тогда по

коридорам гулко раздавались команды: «Три ведра дерьма в

16*

243

четырнадцатый! Двенадцать горшков в восьмой!» Творение,

таким образом, впадало во что-то близкое к де Саду. Удиви

тельное дело этот де Сад, он, куда ни глянь, везде возникает у

Флобера, словно маячит на его горизонте. Флобер уверяет, од

нако, что в ту пору не читал де Сада.

Омэ мне кажется одним из воплощений этого Малого, при

способленным к требованиям романа. < . . . >

Четверг, 12 апреля.

Сегодня утром мы отправляемся в скучнейшую поездку для

возобновления арендных договоров, что вот уже год нас крайне

тяготит и заботит.

Перечитывая, или, вернее, впервые читая, в поезде наши до

говоры, мы обнаруживаем, что есть луг, за который нам не вно

сят арендной платы уже шесть лет. А договор заключен на де

вять!

Грустная вещь — скверно обедать в дороге, и притом обе

дать телятиной. По-моему, край, где едят столько телятины, —

пропащий край. У него нет будущего, и я решил при первом

удобном случае продать свои фермы.

14 апреля.

Вот и он *, все тот же, по-прежнему заживо погребенный,

по-прежнему погруженный в свои книги, сохранивший свою па

мять, свой блестящий, почти не потускневший в одиночестве

ум, свою неугасшую иронию, рядом с женой, настоящей кре

стьянкой с черными от домашней работы ногтями.

Вся его жизнь, все присущие ему, как любому человеку, ил

люзии и надежды зиждутся на сыне-школьнике, краснощеком

карапузе с тягучим голосом. В том, как родители балуют детей,

есть что-то невыразимо глупое — что-то от животного обожа

ния, которым кормящая мать окружает своего младенца. Тира

ническим выходкам этого мальчишки не подыщешь названия.

Ему все прощается, его за все ласкают. Зная это, он позволяет

себе непрестанно дерзить отцу, и со временем станет, ко

нечно, главной персоной в доме. Я никогда не видел, чтобы так

попирали, так оскорбляли отцовское достоинство. Я страдаю от

всего этого и с трудом сдерживаю возмущение.

Сегодня утром мальчишка устроил отцу отвратительную

сцену по поводу пары новых ботинок, которые он называет

опорками. Он грозил изрезать их перочинным ножом в кол

леже, кричал, что никогда не наденет их; а бедняга отец, тщетно

244

пытаясь его утихомирить, отвечал: «Никогда? Да знаешь ли

ты, сынок, что господин Мартиньяк умер из-за этого слова?»

Наконец мы заключаем новые договоры с нашими ферме

рами, которые играют при этом обычную комедию «Синий чу

лок» * немногим хуже, чем Левассер. А Коллардез из кожи вон

лезет, составляя по всем правилам нотариальный акт.

15 апреля.

Беседуя с этим умнейшим и обаятельным человеком, мы

прохаживаемся взад и вперед по зеленой аллее его сада, прямой

как стрела, мы философствуем об оборотной стороне самого

завидного благополучия и о том, как некий червь гложет самых

положительных людей, вроде того миллионера, папаши Лабия,

который говорил, что у него есть все: состояние, здоровье, сча

стье в семейной жизни, — но однажды, в порыве откровенности,

признался Коллардезу, что одно обстоятельство отравило ему