— Контролер! Выводи второй! Переговариваются! — командует женщина-надзиратель.

— Кто переговаривается? Смотреть лучше надо, — возмущаются заключенные ей в ответ со второго двора.

Недолго и нам пришлось гулять. Соседи попросили покурить, мы им перебросили несколько сигарет, но одна застряла на сетке и надзиратель это заметила.

— Контролер, выводи пятый! — приказала она.

Шли дни, а точнее тянулись в тесной до отказа набитой людьми камере. Сизое облако табачного дыма висело до глубокой ночи. Стук костяшек домино, спор людей, возня и гам, непрерываемое фырчание напора сливной воды в туалете, хлопанье кормушек, звон ключей в дверях были рутиной дня.

Частые этапы разгружали камеру на два, три человека, но не надолго, день-два от силы. На шконках и так приходилось спать в тесноте, поэтому иногда не было места для новичков и они несколько ночей спали на полу в проходе.

Население камеры, в основном, составляла молодежь. Большинство из них попались за ограбление магазинов и торговых лавок, были домушники (квартирные воры), «бакланы» — драчуны-хулиганы, один «домашний боксер», избивавший жену и «фантомас» — поджигатель сараев.

Исключение составлял Мишка Брыков — парень с седыми волосами. Он уже отслужил армию, имел разряд по боксу и был осужден за изнасилование, получив пять лет. Суд высшей инстанции отменил ему приговор, признав Брыкова потерпевшим. Женщина, которую он якобы пытался изнасиловать, сейчас находилась в бегах и обвинялась по статье «Нанесение опасных для здоровья увечий». Она чуть не лишила его жизни, воткнув нож ему в живот. На животе у него была марлевая повязка, из-под которой постоянно просачивался гной.

— Везите меня в больницу! — требовал он при каждом обходе врача.

— Подождите, Брыков, до решения суда. Вы пока подследственный и мы не имеем права отправлять вас в больницу, — получал он всё время один и тот же ответ и, впридачу, тампон с йодом.

Переследствие тянулось уже несколько месяцев. Ему приносили постановления прокурора о продлении следствия, он расписывался и ждал поимку этой злосчастной женщины.

Редкий день в Петрозаводской тюрьме проходил без криков избиваемой надзирателями жертвы. Били за всё и очень больно. Предупредили раз после отбоя прекратить читать книгу — не понял — получай, перестукивался через стенку с соседней камерой и был замечен — получай, варил чифир, сшил сидор (мешок для вещей) из матрасовки — получай. Бывало так, что и по делу колотили. Например, выводят на этап человека из камеры, а на нем все чужое рваньё висит, блатные раздели. Надзиратель знает, что он только вчера этого человека в камеру бросил и помнит как он был одет. По вызову срочно бежит подмога обыск делать и несдобровать тем, у кого эти вещи найдут. Гомосексуалистов, прихваченых за делом, колотили сильно. Вытащат надзиратели жертву в коридор, скрутят ему руки за спину, а потом растянут так, что лицо — на полу, а ноги — в воздухе. Орет несчастный на всю тюрьму, а надзиратели, как пауки, в подвал его от глаз подальше, вот там уже они дадут ему по-настоящему. Если переборщат и много синяков-побоев пооставляют, то не беда, ведь лучший доктор здесь — карцер с холодными и сырыми стенами подземелья. Неделька пребывания там — и никаких следов.

Время шло. Пролетел одним долгим днем август. Я знал в каких камерах Борис и брат, иногда нам удавалось переброситься несколькими словами во время прогулки и что Анатолия.

Следователь майор Ефимов вызывал несколько раз меня на допрос, возил в город в здание КГБ. Это было единственным разнообразием повседневной жизни. На любой вопрос следователя я задавал ему свой вопрос:

— Когда вы нас отправите в Америку?

Я задавал этот вопрос, как попугай, всем подряд.

— Когда вы нас отправите в Америку? — спрашивал я у прокурора по надзору, делавшего иногда обход по камерам тюрьмы.

— Когда вы нас отправите в Америку? — спрашивал я у надзирателей.

Ещё до побега, слушая «Голос Америки», «Немецкую волну» или «Би-Би-Си» я хорошо усвоил, что советская карательная система с удовольствием готова посадить человека в сумасшедший дом за его инакомыслие или политические взгляды. У меня не было никакого желания сидеть три года в трудовом лагере, уж лучше в сумасшедшем доме полгода, как инакомыслящий, решил для себя я. Два месяца, проведенные в сумасшедшем доме после встречи с военкомом оставили в моей памяти людей, отбывавших там принудительное лечение. Это были воры, драчуны и даже один, совершивший убийство. Их называли принудчики и они твердо знали, что через шесть месяцев их выпишут из больницы.

Я решил умышленно делать всё, чтобы меня признали сумасшедшим, рассчитывая, что в сумасшедшем доме продержат не более шести месяцев и выпустят.

По дороге к границе я, брат, Борис и Толик много раз обсуждали как нам себя вести в случае ареста. Тогда в лесу мы думали одинаково, что лучше отделаться отсидкой в сумасшедшем доме.

В Петрозаводской как и в любой тюрьме работала своя почта. Из записок от брата я знал, что он выбрал сумасшедший дом. Борис писал, что он не знает как симулировать и решил для себя «пусть будет как будет». Анатолий доказывал следователю, что он не желал бежать за границу, а рассчитывал весело провести время в поезде по дороге в Карелию, прогулять все наши деньги в вагонах-ресторанах, потом заблудиться в лесу и вернуться домой. В словах Анатолия была доля правды. Я хорошо помнил как нервничал Анатолий, когда увидел, что любитель крепких напитков Борис вдруг начал держать своё слово и за несколько дней, проведенных в поезде, не прикоснулся к алкоголю. Может Борис ещё тогда понял какие планы у Толика и, не скрывая своей неприязни к нему, часто задавая в лесу ему вопрос:

— Скажи мне, почему ты всё время врёшь?

А когда я помог тонувшему Анатолию выбраться на финский берег, Борис глядя ему в глаза спросил меня:

— Зачем ты его спас?

Одна наша записка была перехвачена. Я отвечал брату, что нас отправят в сумасшедший дом, если судебно-медицинская экспертиза признает нас невменяемыми. Следователь майор Ефимов вызвал меня и подозрительно улыбался. У окна сидел незнакомый мне человек в форме, это был Верховный прокурор Карельской АССР.

— Саша, о каком сумасшедшем доме ты говоришь? — спросил Ефимов, — ты брось это! Вас будут судить и вы пойдете на зону.

— Зачем нас судить, если мы не желаем жить в Советском Союзе? Отправьте нас в Соединенные Штаты! — просил я его.

— Вот когда освободитесь, держать не будем. Кто вы? Учёные или люди умственного труда? Вы просто работяги и кроме своих двух рук ничего не имеете, так какой нам смысл вас держать? — улыбка мгновенно исчезла, следователь сделал очень серьёзное лицо, лицо доброжелателя, заботу которого неблагодарно отвергли и продолжил:

— Но запомни! Мы тебя выпустим, но назад не просись! С голоду сдыхать там будешь! По помойкам лазить!

— Так лучше жить на этих помойках, чем в вашем добре, — ответил я.

— Брат твой тоже самое говорит, — вступил в разговор прокурор. — Наслушался разной чепухи от вражеских радиоголосов. Надо ему знать сколько тонн сливочного масла закупили мы за границей, что у нас хлеба своего нет, весь из Канады.

— А что, разве не так? Я видел как питаются финские пограничники со своих «помоек» и как ваши — в Алакуртти — лучшей в мире прокисшей капустой? — сказал я прокурору.

Мои родители ехали в город Онега навестить родственников. Путь проходил через Петрозаводск. Майор Ефимов сделал им исключение, разрешив свидание с нами. По закону свидание даётся только после окончания следствия и суда. Для меня увидеть родителей было большой неожиданностью. Мать с отцом сидели на стульях в маленькой комнате для свиданий, за столом — майор Ефимов и рядом с ним — начальник тюрьмы-подполковник Михайлов, сухощавый крепкого сложения человек в годах в отлично отглаженной форме со значком «Заслуженный чекист» на груди.