Я был уже четвертый день в карцере, казалось, что время остановилось и ещё шесть суток бессонных ночей в ледянящей сырости и вони — это целая вечность.

Малолетки за стенкой тоже притихли. Синяки у них сошли от холодных компрессов мокрых стен карцера и они больше не жаловались врачу. Я с ужасом ждал ночи с изнурительными приседаниями и ходьбой. Днем три раза давали кружку с кипятком, а через день в обед миску с жидкой баландой из пшенки. Миска была горячей и я пил баланду и грел руки. На пятый день внезапно открылась дверь карцера. Надзиратель приказал выйти и следовать за ним в кабинет начальника тюрьмы.

— Я снимаю с тебя пять суток, — сказал начальник, — только ты должен написать объяснительную записку. Вот тебе лист бумаги и карандаш.

— Что писать? — едва сдерживая стук зубов, спрашиваю я.

— Садись за стол, я продиктую.

В кабинете было тепло и я начал писать под диктовку как отказался выполнять приказ контролера и запустил в него кружку с кипятком. Меня это устраивало, я бы с удовольствием написал, что в него и чайник с кипятком запустил. Начальник взял у меня записку, прочитал и, улыбаясь, сказал:

— Ну, что ж, скоро ты в Америку поедешь.

Я не понял, что он имел в виду, но было ясно, что скоро что-то произойдет.

Всё познается в сравнении. Я вернулся в свою камеру. Сокамерники радостно встретили меня. В воздухе висел табачный дым. Было тепло. Я залез поскорее под одеяло и тут же заснул. Вечером, сразу после ужина, меня вызвали с вещами на этап.

— На Питер этап сегодня, — не отрываясь от игры в домино крикнул Мишка Брыков и добавил серьёзно:

— Может, и вправду, вас в Америку отправят?!

В карантинной камере собралось много народа. Одни уже были осуждены и шли на разные зоны, другие — подследственные, как я. Всем выдали по целой буханке черного тюремного хлеба и одной селёдке. К моему удивлению мне вернули вещи, которые забрали в тюрьме и мой рюкзак, выброшенный на границе. Рюкзак был пуст, даже запах ячменного кофе и тот исчез. Брат тоже шел на этап и был в соседней камере. Камера Бориса располагалась как раз над нами, на втором этаже. Я кружкой постучал по трубе водяного отопления и вызвал его на связь. Прижав кружку к трубе и прильнув к ней ухом, я слышал голос Бориса:

— Держи «коня»!

Я принял слово «конь» за кличку человека, который похоже сейчас находится вместе со мной в этапке.

— Скажи, как его зовут? — переспрашиваю Бориса.

— Держи «коня»! Он уже у тебя, — слышу в ответ, а сам ругаю в душе Бориса, думая каким блатным он стал, не может просто сказать. Чувствую себя идиотом, обращаясь примерно к тридцати сокамерникам:

— Мужики, кто здесь «конь»? Он с моим подельником в одной камере сидел.

— Лови в окне записку это значит, — ответил кто-то под общий смех.

Я быстро скрутил из листа газеты тонкую трубку, просунул в окно сквозь щель жалюзи и стал пытаться зацепить нитку с запиской.

Вдруг открылась кормушка в двери и надзиратель, глядя на меня с довольным видом спросил:

— Это ты ловишь «коня»?

8 октября 2005 года.

От Алакуртти до Лоухи километров сто семьдесят. Я гнал наш голубой мини-вен так быстро как только мог. Асфальтированная дорога началась, когда машина выскочила на трассу Мурманск — Санкт-Петербург. Вдоль трассы на обочине дороги сидели люди и ждали, когда кто-нибудь купит у них собранную в вёдра бруснику. Мы торопились, нужно было сделать съёмки до захода солнца. Погода в Заполярье, в октябре, стояла необычно сухая и солнечная. Всё получалось похожим на то время, когда на этой станции мы вышли из поезда в 1974-ом.

Вот и Лоухи. За годы перестройки здесь, похоже, ничего не изменилось. Проехали по вдребезги разбитой дороге мимо серого памятника Ленина, стоявшего на синем обшарпанном пьедестале. Машину оставили у маленького здания вокзала и направились к железнодорожному полотну делать съемки. Я прогуливался по перрону и посматривал на машину, чтобы не угнали. Бездомные собаки рылись в мусорных ящиках. Съёмочная группа что-то снимала. Я видел как Ольга держала микрофон на шесте у колес тихо ползущего товарняка. Наверное, им нужен был для монтажа этот стук колес и жалобные гудки локомотива.

До прихода пассажирского поезда оставались считанные минуты. Собравшийся народ с любопытством разглядывал нас. Приближался состав и Нугзар, наведя на меня камеру, стал снимать.

— Что вы здесь снимаете? — закрыв своей рукой нашу камеру спросила женщина лет сорока.

— Пожалуйста, не мешайте нам, — попросила её Ольга.

— Как, разве вы не знаете, что Лоухи — секретный город, — не отступала женщина.

— О чём вы говорите? — удивленно спросила Ольга и приблизила к ней микрофон. Нугзар тоже быстро перевёл камеру и женщина, почувствовав себя в центре внимания, продолжала:

-Разве вы не знаете о секретном плане в годы войны «Три-Л»? — удивилась она, — это Лондон, Ленинград и Лоухи — линия обороны, с помощью которой разгромили Гитлера.

— !!!!!?

В это время поезд остановился и женщина поспешила зайти в вагон. Нугзар начал снимать как я выхожу из вагона и иду вдоль состава.

— Что вы здесь снимаете? — кто-то снова закрыл камеру рукой.

На этот раз это были мужчины, не старые и даже не пьяные.

— Мы сейчас ФСБ вызовем, — сказал один из них.

— Идите и вызывайте, только не мешайте нам работать! — резко ответила Ольга.

Феэсбэшник не заставил себя долго ждать. Кто-то уже выполнил свой гражданский долг и донес о подозрительных съёмках на перроне.

— Что вы здесь снимаете? — спросил маленький и худенький человек в форме, видно было что он слегка пьян.

— Молчать! — скомандовала Ольга, держа в руках микрофон. Товарища провожаем, вот и снимаем! Что нельзя? — спросила она.

Феэсбэшник на минуту замер и, подумав, сказал:

— Нет, нет, снимайте. Я просто по долгу службы должен был спросить, — пояснил он и исчез.

Андрей с Олей помчались из Лоухов в Куусамо и в Хельсинки сдавать машины, а мы с Нугзаром поехали на поезде в Сант-Петербург, потому что моя виза разрешала мне пересечь границу России только два раза. Утром мы уже были в Петрозаводске. Стоянка больше часа. Я вышел на перрон немного размяться. Первые вагоны состава были почтовыми, за ними «столыпинский» вагон для перевозки заключенных, рядом стояла окруженная конвоем тюремная машина, из которой выскакивали заключенные и тут же исчезали в вагоне.

«Столыпин» — это маленькая тюрьма на колёсах, состоящая из девяти купе-камер для заключённых. От прохода их отделяет мелкая решетка. В купе нет окна. Внизу две лавки, на которых может лечь два человека или сесть восемь. На втором ярусе две полки можно соединить и получится сплошной настил, где смогут только лежать четыре человека и чуть повыше — еще две полки для двоих. Таких камер в вагоне было пять, остальные четыре назывались тройниками. Тройник наполовину меньше. Здесь только три полки, расположенные одна над другой и может вместиться шесть человек. В другом конце вагона было несколько обыкновенных купе со столовой и кухней, там размещался конвой.

Я шел по проходу и видел лица людей за решеткой, они пристально рассматривали каждого вошедшего. Конвоир закрыл меня одного в тройнике и рядом брата. Я залез на вторую полку, там было тепло, бросил рюкзак под голову и под стук колес быстро заснул. Шум в вагоне разбудил меня.

-Начальник, веди на оправку! — требовали зеки, — в самом деле, сколько терпеть можно? Зальём тебе сейчас весь проход, будешь знать!