Грандиозная уборка была закончена. Прошел обед с экзотической пищей под названием «суп-рассольник» с горькой капустой и свинячей щетиной. Этот обед не рискнул бы съесть даже тот индийский йог, который ел гвозди, как колбасу.

Я ждал прогулку. Мне очень хотелось поговорить с Андреем и узнать больше о его жизни и о людях в больнице. После долгих сборов и пересчетов наконец мы вышли. Наше второе и двенадцатое отделения гуляли во дворе предпоследними, сотни людей здесь отхаркивались и мочились до нас. Несмотря на жаркий солнечный день, липкий от нечистот угольный песок прилипал к шлепанцам. Русло реки из мочи, которое на время смены отделений пересохло, начинало оживать.

Курильщики, скрутив толстые цигарки из махорки выпускали струйки дыма, он густым облаком стоял над двором. Я последовал примеру Андрея и, закатив по грудь кальсонную рубашку, воровал солнце, прохаживаясь с ним в паре подальше от штакетника, где стояли санитары и медсестры.

— Андрей, расскажи как ты попался? — попросил я.

Мне было интересно знать, что заставило этого человека из небольшого украинского городка Смела совершить побег за границу.

— Попался очень просто, — начал Андрей. — Работал я электриком в порту, и там приметил один корабль, стоявший на ремонте. На корабле нашел надежное место в носу, где лежат якорные цепи, и решил, когда закончится ремонт спрятаться там и уйти в рейс, а в первом же загранпорту сбежать. Я потихоньку туда складывал продукты, воду и всё необходимое. Моя ошибка, что я посвятил в это дело своего приятеля, и когда корабль приближался к нейтральным водам, он сдал меня. На борт поднялись пограничники и без труда меня арестовали. Так в 1967 попал я в одесскую тюрьму. Пришили мне за это статью «Измена Родине» и дали двенадцать лет.

— Подожди! — перебил я его, — измену, как я знаю дают, если бы у тебя были обнаружены хотя бы какие-нибудь антисоветские документы, книжки или ты, как солдат, с армии сбежал. Даже моему подельнику Анатолию за то, что он нас через свой участок заставы переводил и то «измену» не дали.

— Я тоже считал, что это неправильно и с Потьмы (политический лагерь) жалобы писал. Заменили мне двенадцать лет на пять.

Андрей замотал головой. Видно было, что он никак не мог согласиться со всем, что произошло.

— Тогда мне и пятерка показалось незаслуженным наказанием, и я решил «косить» под дурака… Сейчас бы третий год уже дома был, зачем я это сделал? Написал я в лагере, что я — немецкий шпион, и меня быстренько на экспертизу в Сербский, это в 1969 году. Там, конечно, вошел я в роль дурака так, что меня сразу из Сербского отправили прямо в Ленинградскую спецбольницу. Каково было мое удивление, когда врач на беседе со мной сообщила, что у меня совсем другая статья «За попытку перехода границы» — и срок этой статьи — до трёх лет. Увидев эту больницу, я врачу сразу признался, что в Институте Сербского под дурака «косил», и просил её отправить меня в лагерь обратно, но врач сказала: «будешь лечиться» и пообещала годика через три-четыре выписать. В 1973 году в эту дыру по месту жительства меня и выписали.

— Почему ты думаешь, что тебе сначала дали двенадцать и ты уже девятый год сидишь, а тебя даже не обещают выписать? — я не находил ответ, почему Андрея так долго держат. — Может ты уже раньше за что-то сидел? — допытывался я.

— Возможно, за старое мстят, — недолго подумав ответил он. — Я ведь десять лет отсидел за то, что вернулся на Родину после войны.

— Ты что, в плену был?

— О нет, еще хуже. В нашем городе стояли немцы, а мы пацаны, мне семнадцатый год шел тогда, воровали у них со складов продукты, меня словили. Я неплохо владел немецким языком, в школе учил вот и выдал себя за поволжского немца. Я и тогда был белобрысый длинный и худой, вылитый немец. Поначалу я у них в канцелярии как переводчик был, а потом они меня отправили в Гитлерюгенд в Германию. Там я был недолго, это уже было под конец войны. Потом я попал к американцам и от них вернулся домой. Я даже и представить не мог, что меня ждет дома десять лет.

Освободился я из лагеря в 1956 и тогда для себя решил, что в этой стране жить не буду.

Андрею больше нечего было рассказывать. Мы шли молча, обходя людей в этом стойле, похожем на место для содержания скота перед отправкой на бойню. Пенистая река растянулась почти на весь двор.

— У нас ещё есть минут двадцать, чтоб погулять, — сказал Андрей. — Вот как моча дойдет до того места под скамейкой, так прогулка и окончится, — и он указал на столбик, до которого оставалось чуть больше метра.

— Так что случилось с вами в Финляндии? — теперь спрашивал меня Андрей.

Ругая себя, я стал рассказывать Андрею, какие ошибки мы сделали и как были задержаны.

— Надо было вам как можно дальше уходить от границы, — выслушав меня сказал он.

Двенадцатое отделение уводили с прогулки, мы были следующими. Пена подошла к столбику и остановилась.

Прогулка закончилась.

— Подъем! Баня! Снимайте бельё с постелей! — громко кричали санитары и стучали дверями, открывая палаты.

За окном темно, даже стрижи ещё спят.

Отделение строем двинулось в баню. Это было то самое полуподвальное помещение, где мы принимали холодный душ, попав в больницу. В маленькой раздевалке было тесно, и она не вмещала всех людей. Санитары с криком и угрозами подгоняли больных поскорее раздеваться и заходить в душевую. Из тех же ржавых восьми леек еле текла чуть теплая вода. Использованные куски хозяйственного мыла передавались из рук в руки. На бетонном полу не было никаких деревянных настилов, и мыльная грязная вода, не успевая сливаться в канализацию, покрывала весь пол комнаты.

Голые, желтого цвета тела с атрофированными мышцами и круглыми надутыми животами окружали меня со всех сторон. Намылившись один раз и смыв с себя мыло я выскочил из душа в раздевалку, где было окошко для выдачи чистого белья. Там в полумраке возле окна сидел больной из нашего отделения. По обе стороны от него стояли два плохо обструганных деревянных гроба, на них он разложил стопками полотенца, рубашки, трусы и кальсоны.

— А почему здесь гробы? Что их хранить больше негде? — спросил я.

— Потому, что морг здесь. Вон и на выписку мужик лежит, — и он указал рукой во мрак, где только теперь я разглядел прикрытого простынею покойника, лежавшего на бетонном столе. Меня охватило чувство брезгливости к выданным вещам и хотелось поскорее выбраться из этого помещения. Только теперь я понял смысл слов больных, когда они рассказывали о ком-то и говорили: «Он выписался через „баню“».

Санитар заметил, что я уже стою одетый у выхода, когда большинство ещё только выходит из душа одеваться.

— Ты и ты, — ткнул он пальцем на меня и на другого парня. — Сметите воду в душевой и раздевалку протрите. Только давайте побыстрей!

Он приказал раздатчику выдать нам швабры и тряпки. Мне очень не хотелось снова спускаться в баню. Я шел и ругал себя за то, что попался на глаза санитару, но делать было нечего.

В отделении существовал строгий порядок в отношении заправки кроватей, за которыми ревностно следили санитары и медсестры. Можно было сидеть, но лежать на заправленной кровати категорически запрещалось. Хочешь лечь — разденься и расстели постель, встал — заправь кровать, поэтому приходилось в течение дня по нескольку раз разбирать и заправлять кровать. Может быть, для здорового человека это просто мало-приятное и нудное занятие, но под воздействием нейролептиков — это была очень тяжелая работа.

Перед самым обедом меня вызвали на свидание.

— Ведите его, только сначала переоденьте, — приказала медсестра санитару.