Дорога в это морозное утро жестко и легко звенела у нас под ногами. Фабрицио вел меня. Затерявшееся в камышах кладбище Адмиралтейства находилось всего в нескольких сотнях метров. Над Сиртом сияло чисто вымытое солнце. По мере того как я шел рядом с Фабрицио, важно шествовавшим в своем самом красивом мундире, настроение у меня выравнивалось. В такое ясное и хрустящее инеем утро, вышагивая по хорошей дороге, испытываешь неподдельное удовольствие от сознания, что ты не мертв.

Мы молчали. Время от времени Фабрицио бросал на меня взгляд сбоку. Его любопытство явно подыскивало предлог, чтобы расспросить меня. Мы поднялись на небольшой холмик, откуда видно было море.

— Ты, наверное, слышал крик гагарок на Песочной косе. Похоже, их сейчас здесь тысячи, а значит, зима будет холодная. Джованни говорит, что еще никогда не видел их столько, сколько в этом году.

— Точно, мы проплыли рядом с Песочной косой, если тебя это так интересует. Причем совсем рядом с берегом, чуть не касаясь, если это может доставить тебе удовольствие…

Теперь и мне тоже захотелось расспросить Фабрицио.

— …А почему ты с такой уверенностью сказал мне, что мы не вышли за патрульную линию?

Лицо Фабрицио приняло сокрушенное выражение.

— Марино ни за что бы не согласился. Это заранее известно.

— А ты случайно за нее не выходил?

— Кажется, один раз вышел.

Судя по всему, Фабрицио не относил это воспоминание к числу особо приятных.

— Ну и как, нагорело?

— О! Боже мой, сколько было шума! Марино был совершенно вне себя. А еще этот его сухой тон, который у него появляется в особых случаях, — кровь в жилах стынет. Клянусь, перетрусил же я тогда. «Вы просто безмозглый мальчишка, неспособный оценить последствия своих поступков…» Такие вот речи. Гром и молния! Уверяю тебя, я не испытываю ни малейшего желания повторить… Разумеется, я говорю тебе все это как другу, не для официальных инстанций.

— Твое доверие делает мне честь. Но все-таки, что заставило тебя совершить подобную глупость?

На лице Фабрицио появилось выражение раскаяния.

— Что ты хочешь, я тогда вывел «Грозный» в первый раз. И был очень горд собой, оказавшись совершенно один на капитанском, мостике. Мне захотелось блеснуть. Признайся, это же ведь странно, неестественно для моряка, если военный корабль только тем и занимается, что тыкается носом в прибрежный ил, когда можешь переплыть все море.

— И ты переплыл?

— Да. Мне просто хотелось, чтобы чуть скрылись из виду илистые лужи. И я приказал плыть прямо на восток. Забавное у старых боцманов было выражение лиц.

— Забавное?

— Трудно однозначно сказать: ни то ни се. Они не знали, что и сказать. Понимаешь, это было что-то новенькое. Потеряв из виду свои тростниковые поросли, они растерялись… — Фабрицио на какое-то мгновение задумался. — …Только у меня такое впечатление, что через некоторое время, причем довольно скоро, они бы вошли во вкус. Не нужно особенно доверять привычкам. Ты же знаешь, они иногда скучают в Сирте.

Я вдруг посмотрел Фабрицио прямо в глаза, и в голосе моем закипел вызов:

— Ты думал когда-нибудь про тот берег?

Фабрицио остановился в нерешительности, озадаченный, я думаю, не столько моим вопросом, сколько моей резкой, обжигающей губы интонацией.

— Нет, в общем, не думал. Понимаешь, у меня и в мыслях ничего не было. Это типичная выходка школьника, не больше. Скажу тебе прямо, при мысли о Фаргестанской войне кровь у меня в жилах не вскипает. Согласись, ведь все это уже таким быльем поросло. Они, конечно, дикари, но, если на то пошло, нас-то они не трогают. Хотя, конечно, я, как и все, готов, если они вернутся, встретить их соответствующим образом. Что за денек, Альдо!.. Ты только представь себе наш старый «Грозный» извергающим огонь на лагуны. Занимательнейшее было бы зрелище, нечто вроде фейерверка во время праздника святого Иуды. Жалко только, что все это годится разве что на сказки для орсеннских кормилиц. Но хоть какое-то развлечение.

— Ты, значит, относишься положительно.

— Дело в том, Альдо, что я размышлял об этом гораздо меньше, чем ты, вот и все. Что прошло, то прошло. Хочешь, я тебе скажу: Фаргестан — это как бука; он годится сейчас лишь на то, чтобы пугать им детей.

— Это не так уж мало.

Фабрицио в шутку заткнул себе уши.

— А! Вот они, твои великие мысли. Ты-то о нем думаешь, я знаю, можешь даже не говорить мне об этом.

— Бывает.

— Да, но только когда с тобой это бывает, ты думаешь о нем не так, как я.

— Как это?

— Я вот думаю о нем просто как о какой-то земле, расположенной поблизости, как о любой другой земле. А у тебя Фаргестан превратился в настоящую болезнь. Ты думаешь о нем для себя. Ты испытываешь в нем потребность. Ты мог бы даже изобрести его. Изобретаешь себе буку, чтобы было кого бояться.

Фабрицио приложил ладонь рупором ко рту, скорчил смешную рожу и, повернувшись к обочине дороги, стал шептать.

— Что с тобой?

— Я, как Мидас, поверяю тростнику великую тайну: «Альдо изобрел Фаргестан! Альдо изобрел Фаргестан!»

— Перестань дурачиться.

— Я это не для того, чтобы обидеть тебя. Как-никак у каждого свои причуды. Кстати, ты не один о нем думаешь.

— Правда?

Фабрицио опять стал серьезным.

— Марино тоже думает. Это, вероятно, эпидемия. Он думает о нем, может быть, даже больше, чем ты.

— Тебе так кажется?

— Да, сейчас я тебе объясню. Я заметил одну странную вещь. Как-то раз, когда у меня вечером оказалось свободное время, я решил поискать в библиотеке что-нибудь про Фаргестан. И не нашел там ни единой книги. При том, что в каталоге их значится несколько штук. И вот их не оказалось. А Джованни потом сказал мне, где они находятся. Они все у Марино, все в его комнате.

— Ну и что из этого?

Сам того не осознавая, я произнес свой вопрос крайне недружелюбным тоном. И вдруг стал защищать перед Фабрицио своего единомышленника.

— Что из этого? Да ничего. Только если ты будешь говорить таким тоном… Мне казалось, что тебя это интересует. Успокойся, никто твой Фаргестан похищать у тебя не собирается, — добавил он с досадой.

Однако настроение Фабрицио меня не заботило. Я думал о резком тоне Марино, о тоне, который был мне незнаком: «Вы просто безмозглый мальчишка, неспособный оценить последствия своих поступков».

Кладбище — насквозь продуваемый морским ветром и наполненный шуршащим колыханием тростника квадрат, образованный низкими, грубо сложенными стенами, — находилось на высоком выступе над морем. Жесткие, по линейке вычерченные ряды могил без цветов, холодная нагота аллей без деревьев, бедность этого некрополя, который содержали педантично по предписаниям, отдельные заброшенные ямы — все это еще больше усугубляло угрюмую и терпкую печаль, которую почему-то не ощущаешь в пустыне, когда видишь одинокие могилы. При виде этой управляемой пустоты, где даже мысль о смерти и то казалась чем-то слишком живым, к горлу подступал комок; три века безымянного воинского бремени, растворившись один за другим, сменились безымянностью песков и выровняли здесь площадку, готовую превратиться в абсолютное ничто.

Они, защитники Орсенны, гнили здесь стройными рядами. У меня перед глазами выстроились в бесконечной перспективе три века защитников родины, и мне казалось, что это виднелся поднимающийся из болот, вздымающий тысячи и тысячи рук лес, насаженный терпеливо упершимися в землю сваями, на которых стоит город. Тела, иссушенные песком, лежали строго одно над другим, образуя лес вертикальных свай, который удар за ударом вгонялся в землю тяжелыми, шаткими кувалдами. Зловещий гений города обнаруживался даже здесь, на краю света, обнаруживался, проявляя свою терпеливую страсть все уродовать и калечить: из стольких новых и простодушно цветущих жизней он соорудил, яростно обстругивая и обтесывая, этот плотно пригнанный сруб, этот траурный остов. Поколения за поколениями тратили свои жизни лишь на то, чтобы точно выдолбить свой смертный паз, чтобы правильно обтесать себя по меркам предусмотренной для них дыры в песках. Прожорливый город, стоящий на головокружительно высокой вершине сада чудовищ, выступая из земли, держался на остове из заживо обструганных скелетов. И вот он, похожий на тонкую, живую и совершенно обезумевшую оболочку, сам ставший добычей гигантского некроза, все еще существовал в пространстве и времени и использовал всю оставшуюся в нем влагу, все выделения своих костей, чтобы протянуть вниз под землю в виде кошмарной вертикали один из тех грандиозных каркасов, которые геологические эры кладут потом плашмя.