На одном крыле

... Нам оставалось сделать всего несколько последних полетов на «Восток», чтобы вывезти тех, кто оставался там для завершения своих научных программ. В конце февраля, после вынужденного простоя из-за пурги, мы ушли на «Восток» сразу двумя бортами — Мельников впереди, а мы — следом. Все шло привычным чередом, если не считать того, что на «Комсомолке» нас никто не приветствовал — и Тябина, и Федорова мы уже вывезли. Но проходя над опустевшей станцией по привычке покачали ей крыльями — все же не так одиноко будет крохотному островку человеческого жилья в ледовой пустыне.

На «Востоке» нас ждала хмурая, серая погода. Солнце висит в густой дымке, теней нет, горизонт не виден. Прошли над полосой. Ил-14 Мельникова уже разгружали. Значит, на аэродроме большие неожиданности нас не ждут.

— Командир, радист с «Востока» еще раз подтверждает, что температура у них — минус пятьдесят два.

— Спасибо, Петр Васильевич, — в голосе Костырева я не уловил радости. Да и какая тут радость? Наша машина забита грузами под завязку. Все, кто может работать на «Востоке», заняты сейчас машиной Мельникова. Значит, время нашей стоянки увеличивается, а при такой низкой температуре, как стоит сейчас, даже столь неприхотливому и привычному ко всему Ил-14 придется нелегко. Приземляемся. Наше место стоянки занято, и Костырев ставит Ил-14 рядом с мельниковским. Надо сказать, что это — ювелирная работа. На пробеге после посадки подошвы лыж нагреваются, а после остановки самолета микропленка воды, возникающая от трения лыж по снегу, замерзает, прихватывая машину. Чтобы этого не случилось, надо несколько раз продернуть Ил-14 вперед, увеличивая интервалы, давая лыжам время остыть и в то же время уберечь самолет от «запрессовывания» его в снег после рулежки.

— Приехали, — сказал Костырев, снял наушники и повернулся к нам. — Женя, попробуй организовать разгрузку-загрузку побыстрее. Жилкинскому с Межевых — обеспечить нормальную работу двигателей. Штурман, радист — в помощь Кравченко...

Впрочем, схема работы на «Востоке» у нашего экипажа уже отшлифована, и нынешние указания командира говорили лишь об одном — надо все сделать побыстрее. Как ни странно, управились в обычные сроки, даже раньше экипажа Мельникова.

— Ну что, помчим в «Мирный»? — Костырев устраивается поудобнее в своем кресле, и по голосу я чувствую, что командир нашей работой доволен. Он добавляет мощность двигателям, но машина, качнувшись вперед, остается на месте. Вторая, третья попытка... Тот же результат.

— Пристыла все-таки, — говорит Межевых, хотя каждому из нас этот диагноз ясен и без него.

Костырев хмурится. Я знаю, о чем он сейчас думает: вызывать тягач, который, зацепив Ил-14 тросами за основные стойки шасси, сорвал бы его с места, или попробовать сделать это еще раз самим? Ловлю себя на мысли, что я бы выбрал второй вариант. С первым — много канители, да и машину жалко: у тягача мощность большая и,

хотя ребята здесь опытные, при одергивании самолета нагрузки на металл основных стоек шасси будут предельными, а при нынешней температуре и запредельными.

— Попробуем еще раз, — решает Костырев.

Качнув машину несколько раз, он выводит двигатели на полную мощность. Самолет дрогнул и... рванулся вперед. Костырев тут же сбрасывает газ, но, словно с цепи сорвавшийся, Ил-14 проскакивает вперед несколько метров и вздрагивает. Мы уловили этот звук, но что это было — попадание передним шасси — «лыжонком» в незамеченный нами передув, наезд лыж шасси на какой-то предмет или что-то другое?

Я несколько насторожился, тем более, что Костырев тут же попросил:

— Женя, посмотри, что произошло.

До пояса высовываюсь в форточку. Первая мысль: что-то случилось с «лыжонком». Нет, он на месте. Двигатель, крыло целы. И тут слышу голос Серегина:

— Командир, у нас половина плоскости на полосе валяется. Костырев зарулил на прежнее место. Выходим из машины. Точно.

Конец крыла и кусок элерона словно доисторический ящер отгрыз. Идем по своим следам. Вот она, виновница наших неприятностей — растяжка антенны. Цвет стали троса сливается с металлическим цветом неба, и в трех — четырех шагах от нас на этом фоне растяжку уже не отличить. В нее мы и «въехали» крылом.

Межевых отпускает в ее адрес несколько нелицеприятных комплиментов, но нам от этого не легче. Костырев раздумывает несколько секунд:

— Бойко, нужна связь с «Мирным». Пусть пригласят Минькова и инженера отряда Женю Малахова. Остальным — искать емкости, слить масло, и — в тепло его.

Лицо командира почернело, глаза ввалились, он словно постарел за какие-то минуты.

Сливаем масло в банки, тащим в домики, ставим рядом с масляными радиаторами. Дышать трудно, каждое движение вызывает одышку, но медлить нельзя: замерзнет масло — потеряем двигатели.

— Серегин, найди Лебедева, — Костырев, похоже, на что-то надеется, если посылает штурмана за человеком, для которого в наземной технике нет тайн и не существует такой поломки, с которой он бы не справился. Водитель тягача, дизелист, мастер на все руки... Лебедев и есть Лебедев, и только тут я ловлю себя на мысли, что не знаю его имени. Приходит Лебедев, больше похожий на медведя в своем антарктическом одеянии.

Короткий диалог с командиром и нашими механиками, и Лебедев уходит за инструментом.

— Командир, «Мирный» на связи.

Не хотел бы я сейчас быть на месте Костырева, хотя никакой вины в том, что случилось, за ним нет. Просто еще один нюанс в поведении Антарктиды.

Пока Костырев ведет переговоры с Миньковым и Малаховым, мы с бортмеханиками и Серегиным пытаемся помочь Лебедеву. Попытка подклеить разорванную перкалевую обшивку элерона провалилась — клей в мгновение ока застывает на морозе и падает на ткань каплями льда. Попробовали подогнуть разрубленный металл — дюраль лопается, как пластмасса. Лицо, руки уже не чувствуют холода. Пальцам надо мысленно отдавать четкий приказ, что делать, так как одного желания взять или подержать уже маловато.

Костырев подходит к нам, критически осматривает результаты нашей работы:

— Не густо, ребята.

— Не густо, — соглашается Лебедев.

— Ты вот что, дорогой, — в голосе командира я ловлю незнакомые до сих пор мне нотки нежности. — Можешь сделать так, чтобы в полете нам элерон не раздело?

Ловлю себя на мысли: не ослышался ли я, не начались ли у меня от недостатка кислорода слуховые галлюцинации.

— Ну, Васильич, ты — мужик, — цедит Лебедев. — А отвечать кто будет?

— Я. Здесь за все и за всех отвечаю я. Межевых, Жилкинский, что стоите? Думайте, инженеры...

— Вы собираетесь на этой машине дойти до «Мирного»? — Мельников еще раз оценивающе окидывает взглядом искалеченное крыло нашего Ил-14 и с сомнением качает головой.

— А что? — в голосе Костырева спокойная уверенность. — Немножко подштопаем и потихоньку потопаем. Но здесь мы машину не бросим. Погибнет. Да и Миньков с Малаховым взлет разрешили.

Костырев взглядом ловит глаза каждого из нас. А что он может прочитать на наших лицах, если они укутаны под самые заиндевелые ресницы? Но, видимо, что-то прочитал.

Через несколько минут Ил-14 Мельникова уходит в стылое серое небо. Мы не смотрим в глаза друг другу. Возникает чувство какой-то неловкости, будто не они, а мы улетели.

Подтягиваются «восточники». Люди, многое повидавшие на своем веку, взглянув на наш самолет, лишь сочувственно вздыхают.

— Васильич, а ведь ты прав, — в голосе Лебедева прорезается оптимизм, — этот элерон надо штопать. Самым натуральным образом.

Полчаса работы и края разорванной обшивки стянуты нитками, каким-то жгутом.

— Ну и видок, — тянет Межевых.

— Заливайте масло, готовьтесь к взлету, — командует Костырев. Его уверенность в том, что принятое решение единственно правильное, передается и нам. — Обрубленный кусок плоскости — в машину. В «Мирном» посмотрим, что с ним делать.

Наступает время прощаться с «восточниками». Объятия, дружеские напутствия, пожелания: им — счастливой зимовки, нам — доброго пути. Все понимают, что, если даже дойдем до «Мирного», отремонтировать в этом сезоне Ил-14 не успеем. Лебедев, еще раз критически оглядев «заштопанное» крыло, улыбается Костыреву: