Командиры, собравшиеся в центральном посту, недоверчиво переглядываются. Газиев, нахмурив брови, молчит.

— Похоже, — произносит он наконец. — Спасибо, Константин Петрович.

Шухов сухо наклоняет голову. Он снова рулевой, и не больше.

Все облегченно вздыхают. Старпом вытирает платком липкий пот. Все-таки не мины.

Но освободиться из объятий утопленника не так просто. Нельзя вырваться, дав полный ход, — можно повредить винты и тогда вообще потерять способность к передвижению. Старпом предлагает продуть балласт и попробовать оторваться от затонувшего корабля. Но Газиев отвергает и этот план — лодка накренилась, стремясь резко всплыть, она может еще плотней прижаться к вантам утопленника и сорвать антенну.

Командир принимает неожиданное решение: принять балласт, утяжелить лодку и, раскачав ее, «сползти» с затонувшего судна.

Краем глаза наблюдаю за Шуховым. Он молчит, не вступая в спор, но, судя по всему, решение командира устраивает и его.

Цистерны приняли воду. Балласт перекачивается с кормы в нос и обратно. Постепенно удается раскачать лодку. Медленно сползаем вниз. Даем малый ход одним электромотором. Ни с места. Снова скрежет по обоим бортам. Рули не проворачиваются. Утопленник цепко держит свою добычу.

— Оба — средний назад! — командует Газиев.

Оглушительный треск. Лодка свободна.

И все-таки нам не удалось вырваться из объятий затонувшего судна без потерь. Повреждены горизонтальные рули. Отремонтировать их за ночь не успели.

А наутро нас настигло крыло тайфуна, пронесшегося над Тихим океаном. По радио приняли сообщение, что тайфун получил название «Джейн». И кто это только издевательски придумал называть нежными женскими именами эти страшные, несущие гибель ветры?

Всем своим правым флангом тайфун обрушился на Алеутскую гряду. Мы никак не могли пробиться в Датч-Харбор.

Волны ударялись о лодку с такой силой, что казалось, еще мгновенье, и лопнет стальная обшивка корпуса. Корабль опрокидывало, кидало, вдавливало в море. И нельзя было уйти, спрятаться, нырнуть в спасительную глубину.

Была секунда, когда мне показалось: конец — такой немыслимой высоты вал шел на лодку. До боли вцепившись в поручни, мы вжались в сталь под защиту козырька. В следующий миг над нами потемнело небо… Невероятный удар вбил нас в сталь обшивки, страшная тяжесть навалилась на грудь, закостенели стиснутые у поручней ладони…

Когда схлынул вал и мы, не веря в свое спасение, выпрямились и поняли, что лодка продолжает мерно идти вперед, а догоняющие ее валы как будто не так уж и страшны, тут оказалось, что на мостике нет сигнальщика Феди Бакланова, весельчака, гитариста, лучшего запевалы нашего скромного хора…

Вот потому так мрачны сейчас лица ребят. Эта смерть вдали от войны потрясла их. Они не могут примириться с нелепой гибелью товарища.

Необычно тих, сумрачен неутомимый остряк, уральский паренек, сигнальщик Гена Блинов. В соседнем отсеке плачет, не скрывая слез, молодой комендор Чугунов. Они с Федей были из одного рязанского села. Море свело их вместе на борту нашей подлодки и вот — разлучило навсегда. В кубрике на койке Бакланова лежит его гитара. Никто не смеет тронуть ее струны.

грустно поет кто-то любимую песню Феди.

Постучав в крохотную каютку, которую я разделяю со старшим помощником, вошел хмурый Газиев. Присев на койку старпома, мрачно спросил:

— Ну? Что будем делать, комиссар? Я прошелся по отсекам, люди раскисли, разговоры — за что погиб…

— Любили Федю.

— А я не любил? — вскинулся Газиев. — Да мне каждый из них дороже брата… И кто там только воет!..

Газиев метнулся к двери. Я остановил его.

— Не мешай людям… Горе есть горе…

— Нет! Я сорок дней траура по каждому погибшему устраивать не позволю! Все! Сейчас объявлю учебную тревогу!

Он решительно выпрямился. Я тоже поднялся.

— Не спеши, командир.. Нам еще с этими людьми воевать…

— Верно сказал! Воевать! На смерть идем… Понимаешь, на смерть!

— Может быть… Хотя лучше думать о жизни. А поэтому сейчас правильное слово для команды важнее всего.

— Какое слово? Что мы скажем людям?

— Правду.

— Какую правду?

— Правда — она одна. Ты знаешь, куда мы идем, я знаю. А они?

— Постой, ты куда клонишь, комиссар? — Газиев заглянул мне в лицо. — Понимаешь, что говоришь? А инструкция, забыл?

— Помню. Только уверен — люди сейчас должны знать, зачем идем, куда. Для чего жертвы приносим…

— А! — Газиев грохнул кулаком по столику. — Верно, комиссар! Инструкции в кабинетах пишут. А здесь океан. У него свой закон. Идем! Ответственность на себя беру!

— Ну, зачем же все на себя? За сохранение тайны и я отвечаю. А не был бы уверен в команде — не советовал бы.

Газиев шумно вздохнул.

— Спасибо, комиссар. Даже не знаешь, какую тяжесть с меня снял. Я же теперь с людьми по-другому разговаривать смогу. В сто раз больше спрашивать буду!

— Главное — люди в тысячу раз больше сделать смогут.

Я вышел в центральный пост.

— Внимание! Говорит замполит. Прошу всех свободных от вахты собраться в кают-компании. Остальным слушать на своих боевых постах. Сейчас с важным сообщением выступит командир лодки капитан-лейтенант Газиев…

11 ноября. Мы стоим в Сан-Франциско. Экипажи отдыхают, приводят в порядок подлодки. Наш заход в американский порт держится в секрете, но каким-то образом весть о приходе отряда распространилась в городе, и весь день у причалов стоит разноязыкая, разноплеменная толпа американцев, пытаясь хотя бы издали разглядеть советские корабли. Уважение к нашему народу, к подвигу его здесь огромно.

Вместе с командиром отряда мы побывали в городе. Капитан первого ранга Томашевский — Герой Советского Союза. Появление советского морского офицера со Звездой Героя вызывает восторг американцев. (Кстати, мы все теперь — офицеры. Получено сообщение о введении новых наименований командного и рядового состава армии и флота.) Томашевский — единственный из нас побывавший в настоящих морских сражениях. Всем остальным еще только предстоят бои…

Переводчик и гид, которого прикрепило к нам командование порта, упросил нас зайти к нему домой. Он русский эмигрант, покинувший родину после революции 1905 года, когда ему пришлось спасаться от царских жандармов. Жена его тоже русская, из Баку. Эти пожилые люди показали нам самое дорогое, что есть в их скромном доме: мешочки с родной землей, сохраняемые ими уже почти сорок лет.

Газиев был взволнован. Руки его вздрагивали, когда он держал мешочек с горстью земли его родного Азербайджана, попавшей сюда, в Калифорнию, за тысячи и тысячи миль…

…Командир отряда и Газиев остались на вечер в городе, а я вернулся на корабль.

Команда отдыхала. На палубе старшина торпедистов, парторг нашей лодки мичман Митрофанов, немало поплававший по свету моряк, рассказывал что-то матросам. Я прислушался. Наверное, разговор начался опять с трагической гибели Феди Бакланова, и сейчас Митрофанов рассказывал, как когда-то в шторм его смыло с подлодки в Баренцевом море. Спас краснофлотца тогда кинувшийся тут же в воду молодой командир, стоявший дублером свою первую вахту.

— …Очухался я, — рассказывал мичман. — Хочу поблагодарить своего спасителя, оглянулся, а его нет на палубе! Что такое? Смотрим, а он опять в ледяной воде барахтается, и в руках у него какое-то полотнище… «Флаг! — кричит рулевой. — Сорвало флаг!» И верно, волной с флагштока сорвало наш корабельный флаг. Еще бы минута, и утонуло знамя. А командир, что меня спас, уже окоченевшими руками хватается за шпигат… Тогда у нас много разговору было об этом случае. Кое-кто сомневаться стал, стоило ли командиру второй раз в воду бросаться — все-таки не человек за бортом… А ты как думаешь, Чугунов? — оборвав рассказ, повернулся Митрофанов к молодому матросу, земляку Бакланова. — Стоило?