Гид остерегает:

– Внимание! Воду не глотать. Губительно для здоровья.

Огромные мужчины в трусах до колен – арматурщики‚ бетонщики‚ опалубщики – медлительно входят в воду‚ следом идут их жены-великанши в наглухо закрытых‚ будто застиранных купальниках.

– Не на кого... – стонет Шмельцер – он уже тут. – Не на кого положить глаз! Где девочки в одеждах и без? Откуда их берут? Как выращивают? "Midnight... hot orange... riviera blue..."

Взгляд гадкий‚ смех подлый – ему тоже присылают журналы.

– Ты же хотел уехать‚ – с надеждой говорит Шпильман.

– Я передумал. Планы мои неустойчивы. Ненасытство безмерно.

Два пожилых бегемота оголяются неспешно‚ обнажая пунцовые от ожога спины‚ – когда только успели обгореть? Погружаются по пояс в соленые воды‚ стоят‚ склонив лобастые головы‚ словно буйволы на отмели. Вода нежит кожу, прозрачна и маслянисто покойна. Спасатель плывет стоймя на доске‚ гребет веслом на обе стороны‚ потревожив зеленцу в отдалении. Горы в дымке на той стороне‚ будто снимок с недодержкой; граница посреди моря – не переступить. Шпильман лежит на воде животом кверху; ноги вскидываются помимо желания‚ и надо держать равновесие‚ чтобы не перевернуться. Неподалеку расположился незнакомец‚ бормочет на недоступном языке невозможное пониманию:

– И встал Айболит‚ побежал Айболит. По полям‚ по лесам‚ по лугам он бежит. И одно только слово твердит Айболит: КГБ‚ КГБ‚ КГБ...

Шпильман не держит паузу‚ а это плохо. На Ближнем Востоке так не годится.

– Благодать...

– Благодать‚ – соглашается тот с приметным акцентом.

– Из Румынии? – гадает Шпильман.

– Берите выше. По карте выше.

– Из Польши?

– Правее.

– С Украины?

– Правее‚ мой господин‚ правее.

– На той земле остались еще евреи?..

Лежат – отмокают.

Незнакомец невелик‚ худ‚ сед‚ улыбчивый‚ доверчивоглазый‚ и это располагает. Говорит‚ как продолжает прерванный разговор:

– В том краю, откуда я приехал, можно было отправиться в эвакуацию‚ за тысячи миль. Здесь до Ташкента – два с половиной километра.

Горы аравийской стороны подсвечиваются низким солнцем и проявляются наконец вертикальные складки-разломы‚ прятавшиеся весь день. Горы той стороны. Люди той стороны. Злоба‚ зависть‚ восторг неприятия в глубинах той стороны. И этой тоже. Льды на полюсе тают не от потепления – от перекала ненависти. Льды в пустыне давно растаяли.

– Что скажете?

– Скажите вы.

– Смертник взорвался в автобусе‚ – сообщает незнакомец. – Возле зоопарка. Раненых увезли‚ кровь замыли. Люди быстро успокоились‚ а звери выли до вечера.

Одни хотят умереть‚ чтобы другим не жить. Другим хочется жить‚ но дозволение выдают не каждому. Новый век – народившимся на небе месяцем – манит обещаниями, но страхи прорываются следом за нулевую отметку – не избежать. Тесно живым‚ просторно мертвым; обратиться бы в соляной столб‚ однако старик с могильной плитой уже на подходе: слышит то‚ чего не слышит Шпильман‚ знает то‚ чего он не знает. Ноги стоптаны до колен за годы скитаний; когда истопчет их до конца‚ наступит конец света.

– Знающие люди советуют‚ – добавляет незнакомец. – Не появляться в местах скопления народа. А что делать скоплению?

Шпильман взбрыкивает ногами‚ отчего переворачивается на живот и чуть не глотает воду‚ которая губительна для здоровья.

– Я знаю‚ кто вы‚ – говорит Шпильман‚ восстанавливая прежнее положение. – Вы – Живущий поодаль.

И протягивает мокрую руку.

Тот уточняет:

– Плавающий поодаль. По имени Галушкес. Увеселитель притухших сердец.

– Что?!.. – вопит Шпильман и снова переворачивается на живот. – Это я Галушкес!

– Значит, мы из одного цирка. Два-Галушкес-два.

По кромке воды проходят сослуживцы. Четверо мужчин. Женщина. Идет с ними‚ идет одна. Следом шагает Шмельцер‚ рыскучий зверь‚ стонет от неудовлетворенности желаний:

– Как с ними жить? Как соблазнять? Когда все всё знают!..

Призывно звенит телефон – вступлением к сороковой симфонии Моцарта. Женщина выслушивает молча‚ в нетерпении постукивая ногой‚ отвечает леденящим голосом‚ в котором затаилась трещинка:

– Я занята. Не знаю. Позвоню завтра.

– Номи‚ – кричат ей. – Догоняй!

– На-о-ми‚ – повторяет Шпильман. – Долгое о-о-о притягивает...

Плавающий поодаль говорит на недоступном языке:

– "Ты выдумал меня. Такой на свете нет‚ такой на свете быть не может..."

– Переведите‚ – просит Шпильман.

– Непереводимо‚ – отвечает тот.

Темнеет неприметно. Зеленца умирает первой‚ цвет утекает из воды‚ горячий ветер задувает из пустыни‚ высушивая тела‚ навевает ночные беспокойства и попирает надежды. Высится дом в стекле‚ остроносый‚ устремленный навстречу ветрам – кораблем‚ выброшенным на берег; его постояльцы отягощены пищей‚ горечью отрыжки‚ бурчанием во чреве: не выбрать якорь‚ не пуститься в плавание‚ не одолеть бушующие волны‚ – состояние умов начинает тревожить‚ состояние животов оставляет желать лучшего.

Солнце утекает в ущелья. Горы тенью наваливаются на берег, и споро‚ нахраписто подступает вечер. Во мраке надвигается та сторона, переполненная опасениями, тьма несветимая до концов земли, как ночь после изгнания, когда Ева прижалась к Адаму – в мире, который предстояло осветить, заселить и освоить. Радио вышептывает голосами осиротевших: "Он позвонил‚ и мы успели поговорить. А через час его убили..." – "Там‚ в небесах, закрой с ними счет. Здесь мы не в состоянии..." – "Будьте здоровы‚ счастливы и живы..."

Плавающий поодаль говорит на прощание:

– За всех болит сердце‚ но за своих особенно. Это наверно плохо‚ но это так...

10

На подходе к гостинице Шпильман останавливается‚ как пристывает к асфальту‚ наливаясь тягучей скорбью. Выводят под руки немощного старика‚ ведут с бережением к машине; этого человека Шпильман не видел многие годы‚ с той самой поры‚ когда воевали они в одном танке, и вся бригада называла его "Сначала заплатите". Это была вечная присказка командира‚ то ли в шутку‚ то ли всерьез‚ но дрался он хорошо‚ в бою не терялся‚ экипаж свой оберегал. "Пошли!" – кричали по рации‚ а он отвечал: "Сначала заплатите". – "Огонь!" – кричали‚ а он повторял с каждым снарядом: "Сначала заплатите. Сначала заплатите. Заплатите сначала..."

Они были молоды. Веселы. В игре желаний. В полноте ощущений. Они были живы и не ценили этого, вечно голодные‚ ненасытные‚ задремывая под шум танковых моторов и просыпаясь от негромкой команды. По уговору о политике не заговаривали‚ хоть и догадывались‚ кто в экипаже левых взглядов‚ а кто правых‚ – в танке это не имело значения.

"Сначала заплатите" сказал‚ как скомандовал:

– Понять и принять – разные вещи. Можно понимать врага и сражаться с ним. Скажут: это расслабляет. Скажем: это придает силы.

С этим они согласились. Сели в кружок‚ закурили сигарету‚ пустили по рукам, чтобы каждому по затяжке, – такое сближало. В воинской книжке было помечено: "Солдат! Пиши домой письма". Они не писали. Они звонили. Танк останавливался возле телефона-автомата‚ их пропускали без очереди‚ и Шпильман слышал‚ как она повторяла в нетерпении: "Алло‚ алло!..." – его ждали‚ ему были рады. "Шпильман‚ я соскучилась по твоим рукам". – "Я тоже". – "Вас кормят‚ Шпильман?" – "Еще как!" – "Потолстеешь – не приходи". Прикладывала трубку к тугому животу: "Поздоровайся‚ Шпильман. Скажи сыну пару слов..."

Он спрашивал каждого встречного, их командир, по всегдашней своей привычке:

– Как жизнь молодая?

Кряхтели в ответ‚ подозрительно его оглядывали‚ выискивая скрытую насмешку:

– Какая она молодая...

– Подпрыгни‚ – командовал. – Ну!

Отказать ему было невозможно: этому человеку никто не отказывал. Подпрыгивали‚ тяжело опускаясь на пятки, он говорил на это: