– Тоже психолог?

– Нет. Но ко мне приходят. Жалуются. Я им говорю: "Всё пустое". И проходит хандра.

– Пустое – далеко не всё.

– Знаю. Но некоторым помогает. – И неожиданно, врасплох: – Как у психологов с игрой? Которая по жизни.

– Это необходимо?

– Еще как! Игра умножает случайности. Проявляет скрытые неожиданности. Жизнь прошла в тени игр – не разъяснить непонятливым...

Разглядывает его в упор:

– Шпильман – это как понимать?

– Я не Шпильман. Шпильман остался на вешалке. Я теперь Капелюшник. Фарфурник. Насмешник Лец. Назначенный увеселять подверженных меланхолии. Тридл дидл‚ дидл дудл‚ – где ваша вешалка‚ моя госпожа?

– Поздно‚ Капелюшник‚ – отвечает грустно‚ так грустно‚ что могут пролиться слезы. – Уже ночь...

13

Постель велика и просторна – не заселить одному. Ночью‚ в постели‚ Шпильман открывает неприметную дверцу во сне‚ спускается по широкой лестнице и шагает во вчерашний день. Вчера располагается за подземным переходом в кафельной блекло-сиреневой плитке‚ словно путь ведет не в прошлое‚ а в туалетную комнату. В переходе пусто. Спит на матраце побирушка, в шапке для подношений надкушенный огурец. Музыкант выдувает блюз на помятой трубе. Тот Шпильман‚ который остается наверху‚ следит внимательно за выходами из перехода‚ но оттуда никто не появляется. И час‚ и два‚ и долго... Не утерпел – поскакал вниз по ступенькам‚ проглядел насквозь продувную коридорную трубу‚ растормошил побирушку на матраце‚ осмотрел музыканта, – Шпильмана не было среди них‚ Шпильман ускользнул во вчера‚ где торжествует память прикосновений‚ запрятанная в ладонях рук‚ обладание податливым телом‚ полнотой весомой груди‚ изгибом бедра‚ где царствуют сильные ноги‚ которым не сыскать замены...

– Шпильман‚ – скажут назидательно. – Поклонение плоти ведет к язычеству.

– Что бы вы понимали‚ – ответит Шпильман. – Прикосновение рук как прикосновения души.

И будет прав...

Засыпают постояльцы.

Утихает дом временного пристанища.

Замирает движение на шоссе‚ и по горной дороге‚ в глухоте ночи‚ трогаются в путь боевые центурии.

Впереди едет порфирородный властитель‚ восседая на арабском скакуне‚ молчаливый и неподступный‚ и никто не знает‚ куда он направляется. Рубленное тесаком лицо. Глубокая складка на лбу. Глаза холодного пламени, руки в мохнатой поросли, пурпурная тога цвета пламени – кровь темнеет на тоге к устрашению врагов. Следом шагают велиты с дротиками‚ гастаты – метатели копий‚ принципы в панцирной броне‚ грузные‚ грозные‚ испытанные в боях гоплиты. Несут наизготовку литавры. Боепоходные трубы. Вздымают знаки неодолимого легиона‚ всякого превосходящего отвагой. Блик на мече. Блик на броне. Перепуганные окрестности воют в смертной тоске‚ обдирая послушные колени‚ а перед повелителем бегут проворные слуги‚ обмазывают пальмы липучим жаровым составом‚ чтобы стройными‚ ввысь вознесенными факелами освещали путь земного бога‚ златозарного и венценосного.

Помечено в достоверных источниках: овца объягнилась львенком в минуты его зачатия – знаком великого могущества. Скреб ногтями утробу матери‚ дабы поскорее родиться и покорить этот мир. Помечен к величию тайной приметой – рассеченной изнутри губой‚ хоть и не всякому заметно. Страдает перемежающимся мужским бессилием‚ но это государственная тайна‚ за разглашение которой карают мучительными смертями. Поклоняется огневой стихии‚ а потому верные ему легионы выжигают поселения на пути‚ палом вылизывают посевы‚ штурмом взятые города в пламени возносят к облакам. Огонь притягивает его‚ зачаровывает‚ вздымает муть со дна‚ отчего происходит разжение похоти к неотложной потребности‚ и после каждого пламеносного пиршества пригоняют на аркане прекрасных полонянок – ему на выбор.

Страхи развлекают его. Боль тешит. Насилие уводит от пресноты обитания. К рассвету выезжает на равнину‚ оглядывает совиным взором мертвые соленые воды‚ суров и немногословен:

– Приведите.

Приводят.

– Еще.

Бегут. Подгоняют. Связывают руки за спиной. Пленники стоят кучно‚ ёжатся‚ переступают с ноги на ногу – голые‚ жалкие‚ изнуренные‚ в кровавых подтеках по ребрам от жестоких бичеваний. Еще вчера они прятались по ущельям, в темных пещерах на крутых обрывах‚ но повстанцев выдали мухи‚ мухи роились тучами у входа в убежища‚ чтобы поживиться отбросами‚ – вслед за мухами явились солдаты. Один из пленников – смуглый‚ курчавый‚ горбоносый и синеглазый – шамкает беззубым ртом‚ бурлит горлом‚ косит глазом на меч‚ как умоляет сжалиться‚ пощадить‚ отрубить голову.

Милосердие расслабляет воина‚ заслуживая осуждения. Земной бог командует:

– Бросайте.

Их скидывают с обрыва в воду‚ и он глядит завороженно‚ округлив глаза‚ ненасытный от рождения в жгучей своей любознательности, как пленники выскакивают на поверхность с шумным всплеском‚ вытолкнутые неведомой силой‚ крутятся на поднятой волне – беспомощные‚ разевающие обожженные рты‚ с нестерпимой резью в глазах‚ которым вскоре ослепнуть...

14

Сон ушел. На часах ночь. Дверь на балкон открыта‚ ветер с Соленого моря – вкрадчивый и тревожащий – надувает комнату к полету. Ежик-полуночник бродит по балкону‚ вынюхивая необследованные пространства. Факелом горит пальма – прихоть неуловимого пиромана. Мухи выдают нынешних повстанцев. Рука тянется на другую половину постели‚ но там лишь прохлада несмятой простыни.

Шпильман не спит до рассвета и ранним утром бежит на берег‚ чтобы смыть пелену беспокойства. Серые облака зависают над головой. Прохлада у воды‚ что удивительно после вечерней жары. Голуби с воробьями – где их нет? – грудью кидаются на невидную пищу: кому крошка со стола, а кому обед. Прохаживаются угольные птицы‚ словно выточенные из черного дерева, старожилами посреди пришельцев‚ взлетая‚ выказывают светлоту оперения. Плавающий поодаль располагается на прежнем месте, будто не уходил с вечера для продолжения разговора:

– Сидел в самолете меж двух женщин, размерами поражающих воображение. "Застегните ремни!" – сказали. "Мне мал", – призналась соседка у окна. "Мне тоже", – соседка у прохода. Принесли ремни, нарастили по талии, и я полетел в новую жизнь. Как в отдельном купе. Бюст слева и бюст справа.

Шпильман улыбается. Он улыбается тоже:

– Переезд, как удар по чувствам. Звук‚ цвет‚ свет‚ камень‚ камень‚ камень – разгул ощущений… Приехал – затерялся на улицах; языка не знал, ни единого слова, голоса вокруг, словно пение птиц в лесу.

– А теперь?

– Теперь лучше. Внуки – мои учителя... Усаживаемся на полу, отхлопываем в ладоши, запеваем дружно про царя-дурака: "Ахат, штаим, шалош, ани Ахашверош…"

Пауза.

– В их годы я пел в хоре: "Когда был Ленин маленький‚ с кудрявой головой..."

Проявляется солнце‚ низкое‚ смытое‚ в зыбких очертаниях. Туристов гонят по берегу – насытить оплаченное любопытство. Вода в море послойная‚ поверху охолодавшая за ночь‚ понизу сохранившая прогретость. Горы за морем – их не видно. Горы этой стороны просвечены до последней складочки. Плавающий поодаль говорит:

– В том краю‚ откуда я приехал‚ жизнь шла медленно‚ а здесь проскакивает быстро. Что несправедливо. В том краю‚ откуда я приехал‚ было спокойнее за эту землю…

15

А угрюмый недоросток с непроявленными половыми признаками‚ затюканный сверстниками за мужскую свою никчемность‚ уже входит под тайные своды‚ где заготовлен взрывной заряд и обещаны ему семьдесят две девственницы в просвечивающих шальварах – одна за одной‚ одна слаще другой‚ ожидающие на Небесах его скорого и шумного появления‚ чтобы удовлетворить самые буйные подростковые фантазии...

1

После завтрака подкатывает автобус, и водворяются новые постояльцы, общее привлекая внимание.