– Сдай‚ сдай‚ – бурчал Колька, фингал под глазом. – Я его сожгу‚ твой детдом.

– Сдай‚ сдай‚ – пыхтел Петька, юшка из носа. – Мы тя первее сдадим.

Цоп – Шурика за бороду‚ хлоп – Алика по лысине!

– Мать у них‚ – извинялась‚ – в море болтается. Крабов ловит. Крабов пластает. А крабы эти оченно женскую силу пробуждают: не к ночи будь сказано. Крабы эти – подальше от греха – за границу идут‚ чтоб ихние бабы над ихними мужиками лютовали. А нашим одна камбала‚ престипома‚ вяленый хек.

И опять вкруг скамейки пошла‚ кадушки поволокла под поросячий визг. А близнятки – рожи пройдошные – уже к Кузьме пристроились‚ прыгали на одной ножке под каждый его кряк. Знала бабка Кузьму‚ как облупленного‚ из одной вышли деревни. Это он на ее памяти без порток по огородам бегал‚ пипкой без нужды тряс‚ охальник. Звали его тогда Кузька Бесстыдный. Теперь‚ конечно‚ другие времена. Теперь у него стаж жизни с одна тысяча позабытого года. Теперь она ему: ваше благородие господин-товарищ Бессмертный. Все вокруг в люди вышли. Каждому плюшка положена на старости. Одна она вертится без роздыха. Дочка у ней на путине: деньгу делает‚ сделать не может. Всё на аборты тратит.

Петька долбанул Кольку‚ Колька колупнул Петьку‚ и покатились в пыли‚ мутузя кулаками в причинное место.

– Вот я вас‚ – цыкнула. – Давно в кадушках не кисли?..

А на скамейке по-новой ссора и свара. На скамейке подкопы с подковырками‚ борьба за лучшее место.

– Если поднатужиться‚ – сказал Алик. – Поднапрячь извилину. Помню еще ледниковый период. Мамонты ходят по улицам. Ящеры ползают. Чудища летают. И никого. Ни одного человечка.

– Так-так-так‚ – обрадовался Славик‚ и глаз загорелся фонариком. – Чур‚ ваша ошибочка! Я‚ например‚ тоже помню ледниковый период‚ и мамонтов с ящерами‚ и чудища над головой‚ но я также отчетливо помню‚ как бродил вместе с ящерами наш дорогой товарищ первожитель Кузьма Бессмертный‚ утвержденный и спущенный сверху.

– Я тоже... – завопил Алик. – Помню товарища Кузьму!

– Нет. Вы уже сказали.

И – локтем его! В бок. Под ребро. Под самое дыхало. Взлетел Алик над скамейкой от непереносимой боли‚ перекувырнулся через спину‚ головой воткнулся в песочницу. И встал намертво.

Под грохот барабана и вой мятой трубы пришли строем юные долгожители в пионерских галстуках‚ вздернули скамейку слабыми ручонками‚ дружно потащили на торжественную линейку. Отставшие шустро помчались следом‚ пихаясь локтями‚ попрыгали на ходу‚ расположились по новому ранжиру: Славик‚ Толик‚ Алик да Шурик‚ важно поплыли в президиум‚ кандидатами на бессмертие.

– Эй‚ – позвала бабка. – Может‚ надо чего? Полы смыть в президиме‚ воды подать‚ скатерку простирнуть. Вот она я – на все руки. Вот они‚ близнятки, подъедалы мои.

И пошлепала следом.

Унесли скамейку, осталась без прикрытия женщина. Под случайными ветрами и колючими взглядами.

– Опять‚ – зажалилась. – Опять переселили. Я сползаю‚ людиии...

А умрет она не в свой срок‚ в доме для престарелых с психическими отклонениями: два корпуса на окраине города‚ голый дворик на припеке‚ чахлые кустики‚ тяжелые скамейки. Бродят по дворику расслабленные‚ бродят немощные‚ трясущиеся – всякие. Часами стоят у ворот‚ выпрашивают папироску у редкого прохожего. Часами выглядывают родственников. Жирная нянька с отекшими ногами принимает передачи‚ через неделю выкидывет пустые пакеты: "Всё‚ – говорит‚ – подъела. Волоки еще". Она споткнется на голом дворике посреди корпусов‚ о камень зашибет коленку. Две хилые старушонки‚ суматошно повизгивая‚ поволокут ее суетливыми мурашами на койку. Она пролежит недели с пустяковым ушибом‚ и никто ее не повернет‚ никто не подмоет‚ не поинтересуется: персонала у них нехватка. И оттого пролежни‚ отек легких‚ смерть. "Я в отпуске была‚ – скажет сердобольная сестричка. – А то б она пожила еще". – "Чего на них тратиться? – скажет другая. – Всё одно помирать". Ее похоронят за счет государства‚ по самому дешевому разряду‚ когда за телом не являются родственники. Гроб. Кремация. Сотрудник для наблюдения. Холм с табличками на кладбище‚ возле крематория: "Невостребованные 1976 год"‚ "Невостребованные 1977 год"‚ "Невостребованные – 1980"...

3

– Ладно‚ – сказал Фишкин с постамента. – Уговорили. Так уж тому и быть. Я расскажу вам эту историю. Расскажу‚ чтобы все знали. Потому что – как говорил покойный старик Какес – и сказать страшно‚ и молчать нельзя.

И они приготовились слушать.

Устроились поудобнее у постамента.

Не перебивали и не переспрашивали.

И вот что они узнали.

Ай‚ это была хохма! Ой‚ это был цимес! Изюм. Курага. Компот без косточек. Надо вам сказать‚ что Фишкин всегда жил нормально. Фишкин не задумывался над тем‚ как он живет‚ и потому было ему хорошо. Даже отлично. Когда тебе ничего не надо‚ у тебя есть всё. Но когда у тебя есть всё‚ тебе нужно еще очень много. Дважды всё.

Узнал как-то Фишкин от одного сумасшедшего‚ который успешно притворялся нормальным‚ что в Москве‚ в самом ее центре‚ поставили памятник знаменитому еврею. Ай‚ подумал‚ добром это не кончится. Ой‚ подумал‚ надо взглянуть‚ пока не поломали. Памятник еврею на площади имени еврея‚ – кто сможет такое вытерпеть? Никто не сможет.

После работы поехал взглянуть.

Стоит камень‚ на камне голова‚ на голове борода. И всё. Так-так-так‚ думает Фишкин‚ где-то я его уже встречал‚ как-то мы с ним пересекались.

Подошел поближе‚ глядит, вспоминает.

Тут тетка шагает. Пузо на последнем месяце. Ткнулась глазами в голову‚ ткнулась в Фишкина‚ да ка-ак заорет:

– Он! Чур меня! Он! С камня спрыгнул...

Хлоп! – и обморок.

Шлёп! – и выкидыш.

И все ее штучки-дрючки из ридикюля раскатились по асфальту.

Народ бежит‚ милиция свистит‚ а Фишкин по земле ползает‚ штучки собирает. Наткнулся на зеркальце‚ взглянул мимолетом и охнул... Он! Он в зеркальце! То есть Фишкин! То есть великий теоретик! То есть работник сумасшедшего дома номер восемь! То есть гениальный прозорливец! Фишкин бродит по Европе. Призрак Фишкина...

Стоит возле памятника‚ глазами в глаза‚ костенеет от предчувствий‚ леденеет от возможностей. А его окружили‚ в затылок дышат‚ и тетка с асфальта верещит:

– Он! Он! Чур меня! Борода с камня спрыгнула...

Стоит голова на постаменте. Рядом такая же голова‚ но на малом тельце. Или – как говорил покойный старик Какес – к чему голова‚ когда тела нет?

Тут кто-то выражается с обидой:

– Учили нас: гигант‚ гигант! А он так себе‚ карлик на палочке.

Другой выражается:

– Мало нам одного. Еще борода на нашу голову.

А третий молчит‚ пыхтит старательно‚ сувениры из карманов отбирает.

– Что вы делаете? – пихается Фишкин. – Я закричу‚ я...

А он на ухо:

– Молчи‚ Карла. Я пролетарий. Мне терять нечего. Сам‚ небось‚ учил.

Вот и милиция сквозь толпу лезет: ногой махнет – улица‚ рукой – переулочек.

А они стеной:

– Ты нам Карлу не трожь. Не трожь! Всё себе забирают‚ ниче народу.

– Да на хрена он вам сдался‚ народ?

– А потрепаться! А скинуться! А сгодится при случае. Одна Карла вам‚ другая нам. Карла‚ держись! Не поддавайся‚ Карла!

– Граждане население‚ – кричит милиция. – Мы его в музей берем! Под колпак! Приходите туда. Там и поговорите‚ там и скинетесь.

И под руки. В машину. В отделение. Так под локотки и внесли к начальнику.

А тот рыком:

– Упились‚ мерзавцы? Это кто же вам разрешил памятник с площади брать? Вчера Минина приволокли‚ сегодня этого.

Первый сержант и говорит с перепуга:

– Они не памятник. Они родственник.

Начальник походил вокруг и спрашивает:

– Правда?

Вот Фишкин думает: все евреи родственники‚ стоит только покопаться.

– Правда‚ – говорит.

– Чем докажете?

– Внешностью.

И бороду распушил.

Начальник охнул и к телефону:

– Докладываю! Задержан родственник памятнику у памятника родственнику. Не‚ не тому... Не‚ без лошади... С бородой и в усах. Слушаюсь!