– Пардон‚ – сказала королева‚ зависая на руках. – Суфле-желе. Приз получитте за краковяк.

– Мерси‚ – сказал Якушев‚ тиская ребрышки. – Жоржет-винегрет. Оставьте его себе.

– Будя‚ – сказал гармонист и музыку оборвал. – Фасоль-бемоль.

Гармонист к Якушеву ревнует.

А оттуда‚ от площади‚ где встал туалет неприступным бастионом на входе‚ по крутому бульварному склону карабкались два старика. То ли музыка их приваживала разудалой гармошкой‚ то ли враг подгонял сзади‚ но лезли они упрямо‚ настырно‚ по-тараканьи‚ и первый старик‚ сам весь обугленный‚ волок на себе обмякшее тело‚ а другой‚ почище и поцелее‚ тянул на ремне короткоствольную‚ задымленную железяку‚ из которой – сразу было видно – много стреляли.

Гармошка замолкла‚ как обрубили‚ и они зависли на склоне‚ в который уж раз собирая силы‚ животами распластались по гравию.

– Мы отбили его‚ – шепнул завтрашний старик, глаз перетянут черной повязкой. – Мы отбили его‚ храбрый мой друг. Это мы с тобой.

– Ты отбил‚ – шепнул старик вчерашний. – Я что? Это ты отбил.

А сегодняшний старик ничего не сказал. Сегодняшний глаза жмурил в глубоком бесчувствии.

Вышел на них дед голый‚ бородою обернутый‚ спросил строго:

– Веруете‚ сынки?

– Веруем‚ – с земли сказал одноглазый.

– Во что веруете?

– В правила‚ батя. В правила уличного движения.

– Тогда так‚ – велел дед. – Завтра с утречка. Нищим подавать – от полтинника. Здороваться с каждым. Глядеть на себя с жалостью‚ в зеркало‚ по многу раз на день. Соседей привечать с любовью, натощак‚ перед едой. Всякое разное‚ к доброте склоняющее.

– Ты дьявол‚ – сказал одноглазый на это. – Сатанинская сила. Змеиное отродье. Верный мой друг‚ дай ему прикладом!

– Дай ты‚ – сказал вчерашний старик и подивился на свои слова.

Голый дед‚ бородою обернутый‚ сморгнул без обиды лешачьим глазом:

– Ладно. Так и запишем. Ангела вы не приняли. Ангела!

Два старика съежились на земле‚ таракашками под нависшей подошвой:

– Какой он ангел? Да у него и вид не тот. И голос не тот. Борода не та‚ и сияния нету...

– Вам форма важна‚ – спросил голый дед‚ слегка на этот раз грассируя‚ – или содержание?

– Нам всё важно‚ – нагло ответили они. – Смутьян. Самозванец.

– Фи‚ – брезгливо сказал дед. – Совсем спятили. – И закричал в голос: – Да сколько я спускаться-то буду? Глотку рвать! Ноги топтать! Крылья трепать! Укорять-призывать!.. Ваша очередь восьмая.

И скорым шагом ушел на небо.

Рычал‚ бурчал‚ нагонял ползком и вприскачку застенчивый старикан в пластырях крест-накрест. Скрепами собранный‚ нитью простеганный‚ вдыхал со всхлипом‚ выдыхал со стоном‚ и травило ощутимо по швам – по стыкам‚ свистело через щели‚ мало чего попадало в голодные легкие.

– Я придумал. Да-да‚ я придумал! Мы уничтожим! Их всех... С помощью техники! Кибернетики-автоматики!..

Сегодняшний старик лежал безмолвно‚ головой запрокинувшись навзничь: ни ответа тебе‚ ни привета‚ – и в заросшую его ноздрю‚ будто по делу‚ упрямо протискивалась наглая‚ жирная муха.

– Он вас не слышит‚ – ответил вчерашний старик. – Его ударили палкой по затылку‚ и теперь он не здесь.

А тот уже вцепился намертво в старика‚ ненавистно рванул к себе – голова застучала по гравию:

– Вошел. Камера закрылась. Табло включилось. Проверка на доброту. Проверка‚ да-да‚ проверка!.. Сдал – выходи. Не сдал – укол в зад. И всё! И расцвет мира. Всеобщее просветление. Построение мироздания в отдельно взятой камере!.. Теперь ты согласен?

– Идите... – шепнул старик из беспамятства: миг назад тут был еще косогор. – Идите и доработайте...

– Куда?.. – заверещал. – Ты! Первым! На поверку!.. Камера собрана. Шприц заряжен...

И рванул на себя. Вбок. В кусты.

– Так‚ – сказал одноглазый с удовольствием. – Вот ты и раскололся. Выдал себя‚ гнида. Пойди и сядь на шприц.

Тот заверещал на высокой‚ визгливой ноте‚ упал‚ подпрыгнул‚ снова упал‚ и покатился вниз по бульварному склону‚ набирая скорость‚ ухая и кувыркаясь‚ врубился в трансформаторную будку‚ проломил стенку‚ взорвался злыми искрами на оголенных контактах‚ и его испепелило в момент.

Три старика выползали в круг‚ на народ‚ на обитую каблуками танцевальную площадку‚ к приуставшим девушкам-старушкам.

– Залегли‚ – приказал одноглазый. – Сгинули. Растворились в массах. Перекур с дремотой!

И их не стало.

8

Вышла в круг местная королева с золотыми зубами‚ гордо повела розовым могучим лифчиком под прозрачной блузкой:

– Мы плясали‚ мы плясали: наши ноженьки устали. – И криком первый куплет: – Не слышны в саду даже шорохи! Девоньки‚ взяли!

И девоньки грянули привычно:

Если б знали вы‚

Как мне дороги...

Пара востроносых солисток: шеи вытянуты‚ головы запрокинуты‚ глаза в пелене. Этим только скомандуй‚ а они заголосят. Этим только махни‚ а они подхватят – не остановишь. Жизнь прожита‚ жизнь выпета‚ от жизни один припев остался‚ последний его повтор‚ а они всё не напелись. Кто-то кричал им по жизни зычно-весело: "Девоньки‚ взяли!"‚ и они тут же‚ первыми из первых‚ куда хошь и на что хошь: рельсу поднять‚ сваю забить‚ реку перекрыть‚ гору своротить‚ на заем подписаться‚ с мужиком распрощаться‚ сынов на войну собрать‚ – им не привыкать стать. Всю жизнь кричат пионервожатые – крашеные выдры‚ заводилы и организаторы‚ которым неймется: "Девоньки‚ взяли!" Всю жизнь тянут они шеи‚ будто тянут они лямки‚ выпевая куплет за куплетом своих утекающих лет.

– Песня слышится и не слышится! – криком направляет королева и гордо поводит каменным‚ несокрушимым бедром.

Поют бабоньки-красавицы‚ позабыв на время про увилистого Якушева.

Поет ветреник Якушев‚ позабыв про тесноту разгульной своей жизни.

Поет гармонист с томным глазом‚ уложив лысую‚ кой-где кудрявую головушку на обтрескавшуюся гармонь.

Поет гармонь-страдалица‚ вздыхая о прожитом‚ сожалея о ненажитом.

Поет Рождественский бульвар неспетыми голосами‚ налитой по горло стариковской тоской‚ стариковской бедой‚ стариковской немощью.

Поют‚ стесняясь. Поют‚ кривляясь. Поют‚ возносясь. Поют‚ размягчась. Поют‚ пуская слезу от умиления. Поют‚ обнимая мир от жалости. Поют как в строю. Поют как в бреду. Поют как на сцене. Поют как на исповеди. Поют – попробуй не петь: запишут в личное дело.

– А рассвет уже всё заметнее‚ – криком обещает королева. – Так‚ пожалуйста‚ будь добра!

Не забудь и ты

Эти летние‚

Подмосковные вее-чее-ра...

Где же вы‚ наши годы? Время ушло от надежд.

Где же вы‚ наши зори? Солнце глядит на закат.

Где же вы‚ наши дети? Сердце спеклось от обид.

Где же вы‚ наши цели? Шрам переходит на шрам.

Где же вы‚ наши правды? Правду пойди распознай.

Где же вы‚ наши завтра? Завтра были вчера.

Кончилась песня‚ захлебнулась гармошка‚ утихли‚ будто призадумались‚ бабоньки-певуньи‚ но не затихло последнее "ааа..."‚ истонченное до невозможного‚ до волосяной тонизны‚ до паутинной незримости: уносящийся в поднебесье вечный призыв к состраданию‚ которого не услышать.

И в подступившей тишине благостного обалдения прорвалось издалека омерзительное поросячье визжание‚ скрип кадушки днищем по гравию‚ разудалая молодецкая реготня. Это близнятки-поганцы‚ Колька да Петька‚ коренник с пристяжным‚ волокли вприскачку парализованную бабку в кадушке‚ что подскакивала на всякой колдобине‚ на всякой приступочке прикусывала себе язык.

Прискакали‚ встали‚ ударили копытом о землю‚ нагло оглядели народ. А бабка глянула из кадушки умильным неповоротным глазом‚ шевельнула тугим языком:

– Милая подруга‚ будем рвать цветочки да плести веночки...

Бабку хватил удар от переживаний. Бабку вызвали в школу на разговор. Эти близнятки-переростки‚ второгодники-третьегодники-негодники сидят на задней скамейке посреди невинной мелюзги‚ режут колбаску на парте‚ пробки ладонью вышибают – учителю глаз подбили‚ презервативы надувают до невозможных размеров и об головы отличников хлопают‚ – уж лучше эпидемия на школу‚ оспа холерная‚ чума бубонная‚ свинка напополам с ветрянкой‚ чем эти оболтусы. Директорша их не трогает‚ к себе не зовет: боязно остаться в кабинете‚ наедине с мерзавцами. Она ж еще женщина не старая‚ в форме‚ функционирует нормально: Колька будет держать‚ Петька – отметки в журнале переправлять. А напоследок залезли‚ поганцы‚ в учительский туалет‚ помараковали чуток над унитазом с оголенными проводами‚ замкнули в сеть‚ – кружок "Умелые руки"‚ "Сделай сам"‚ "Хочу всё знать": говорят‚ учительница пения мчалась оттуда по коридору‚ не подтянув белья‚ и из ее кормовой части вылетали с треском взрывные шаровые молнии.