– Существенное уточнение, – заметил лейтенант Новосельский.

– Однако в других случаях эта машина при Бонапарте не стояла без применения, – слегка брезгливо проговорил доктор. – Особенно в тех местах, куда мы направляемся сейчас.

– Что вы имеете в виду? – удивился капитан Гарцунов.

– Антильские острова.

Митя сказал слегка недовольно:

– Разве Наполеон бывал в Америке?

Доктор хмыкнул:

– Сам не бывал, но гильотина царствовала отменно. Особенно в начале его правления. Это время было страшным для жителей Антил… Мне пришлось кое-что читать про те дела, хотя, призна́юсь, интерес к этой теме вначале возник случайно. Благодаря одной карте…

Все притихли снова, ожидая, видимо, услышать какую-то историю. И доктор кивнул:

– Если угодно, я расскажу…

Ужин закончился, вестовые убирали посуду. Все пересели на диванчики у кормовой и бортовой стен кают-компании. Гриша устроился рядом с доктором („Позвольте встать из-за стола… Петр Афанасьевич, можно, я с вами?“ – „Конечно, голубчик…“).

Привычно качало. Поскрипывало, потрескивало, шелестело. Слышно было, как у бортов с размаха плещет в обшивку волна. Эти звуки были частью корабельной тишины и вечернего покоя. Снаружи доносилась песня – на баке отдыхали матросы. Высокий протяжный голос выводил:

Как над лугом да над скошенным

Желтый месяц, будто лодочка.

Что же ты, моя хорошая,

Не выходишь за околицу?…

– Однако же, прямо итальянский тенор у этого… как его… – небрежно заметил Митя.

– Семеном зовут этого матроса, – сказал старший офицер. – Право же, господин гардемарин, можно было за такой срок уже запомнить имена нижних чинов.

Митя не обиделся на выговор.

– Да знаю я, что это Семен. Только до сих пор не уразумел: „Вялый“ – это его фамилия или просто кличка?

– Фамилия его Корытов, – сказал Стужин. – А „Вялый“ он по причине своей медлительности, за которую боцман Дмитрич не раз чистил ему зубы. Это не помогало. У Вялого небывалый страх перед высотой. Пришлось его убрать из марсовых и поставить на кливер-шкот. А то, не приведи Господь, улетит с рея к акулам – забот не оберешься рапо́рты писать…

– Тем не менее у каждого свои таланты, – заметил доктор. – Поет этот Вяленый… или Вялый… совсем не вяло.

– Одна беда: у нас здесь не опера, – хмуро подвел итог старший офицер „Артемиды“. И, смутившись собственной мрачностью тона, сменил разговор: – Вы хотели рассказать о карте, Петр Афанасьевич.

– А… да. Разумеется…

Масляная лампа со стеклянным шаром ходила под потолком туда-сюда. Ее отражения желтыми бабочками летали по кормовым окнам кают-компании – по мелким стеклам в частых переплетах. За стеклами чернело небо, кое-где запятнанное большими звездами. По гладкому столу, с которого сняли скатерть, ездила от края до края коробка с сигарами, которую для общего угощения выложил командир. Но никто пока не закуривал: видно, и без того было уютно. И все ждали рассказа.

Доктор за плечо придвинул к себе Гришу (осторожно так, чтобы не задеть забинтованный локоть).

– Я, господа, рассказывал уже кое-кому… Ивану Даниловичу и вот, Грише… что два года назад посетил Париж. Бытовало мнение, что каждому образованному человеку следует посетить этот город…

– Нынче это было бы затруднительно, – заметил Митя. – Разве что в роли военнопленного…

– Вы правы, Митенька… но я успел. Впрочем, причиною было не упомянутое выше мнение, а определенная цель. Мне хотелось поближе познакомиться с новым искусством, которое до недавней поры именовалось дагерротипией. Сейчас его все чаще называют словом „фотография“. То есть „светопись“. Оно дает возможность делать на металлических и стеклянных пластинах и даже на бумаге точные портреты, картины природы, виды городов… Я вам позже продемонстрирую аппарат для изготовления таких картин. Это нечто вроде камеры-обскуры, только более сложное устройство… Впрочем, я отвлекся. Речь пойдет об иных картинах…

– О гравюрах? – шепнул кое-что знавший Гриша.

– Именно. Никакая фотография не отменит, разумеется, другое искусство – давнее и высокое: гравюру. Мое увлечение собиранием гравюр началось еще в молодости и не оставило меня до сих пор. В коллекции моей немало любопытных оттисков… Будем в Петербурге – милости прошу… Есть старинные экземпляры: Дюрер, Рембрандт. Есть работы петровских времен, изумительные… Есть и современные. Например, мне удалось приобрести альбом „Подвиги Геркулеса“ молодого мастера Гюстава Доре. Эти гравюры Доре выпустил, когда был совсем еще мальчиком, пятнадцати лет… Но прежде всего я в Париже искал иллюстрации к роману Виктора Гюго „Собор Парижской Богоматери“, перед этим я прочел его во французском издании, выпущенном со множеством гравюр. Они сделаны по рисункам Бриона, Виоле-ле-Дюка, де Лему, Добиньи… Ходили слухи, что оттиски этих гравюр были не только включены в книги, но продавались и отдельными листами… Надо сказать, мне повезло. Несколько иллюстраций Добиньи и Бриона мне удалось приобрести у букинистов на берегу Сены… Ох, простите меня великодушно: как всякий излишне увлеченный человек, я углубляюсь в дебри, другим неинтересные… Но все же хочу сказать: книжные развалы и лавки на набережных Сены – это удивительный, особый мир, в который погружаешься, как… как в особую вселенную. Вообще-то французская столица не произвела на меня того восторженного впечатления, о котором пишут многие путешественники (дело вкуса, как говорится). И только Нотр-Дам и вот эти ряды букинистов остались в памяти как нечто необыкновенное… Итак, я сделал несколько интереснейших приобретений и с большой картонной папкой направлялся уже в гостиницу, как, проходя мимо крайнего продавца, зацепил краем глаза лежащий на лотке лист. Что касается такого товара, глаз у меня безошибочный (говорю это без хвастовства), и я немедленно остановился. Так и есть! Среди других рисунков и карт лежала гравированная карта какого-то острова…

– Наверняка с зарытыми сокровищами караибских флибустьеров, – не сдержался Митя.

– Нет-с, господа… Но она сама была сокровищем. По крайней мере, для знатоков вроде меня. Я сразу определил по своеобразию и тонкости резца, что эта работа принадлежит руке известного Амбруаза Тардье. Надо сказать, что Тардье – целая династия французских граверов, Амбруаз же – один из самых знаменитых среди них. Кстати, в какой-то степени ваш коллега, господа, поскольку имеет отношение к флоту и навигации. Он в свое время состоял гравером при французском морском депо и немало работал над картами для плаваний… К сожалению, этот прекрасный художник скончался несколько лет назад… Я взял этот небольшой лист. Ветер трепал его, но я без труда прочитал:

То есть генеральная карта Гваделупы, которую рисовал и гравировал Амбруаз Тардье! Я не ошибся!

Надо сказать, что старые географические карты привлекают меня не меньше гравюр с различными видами и сюжетами, в них есть особая поэзия дальних странствий… Эта карта не была очень старой, но мастер исполнил ее в традициях давних портуланов – без привычной меркаторской сетки, а с компасной проекцией, когда из одной точки на листе расходятся румбы-лучи…

– На небольших картах это применяется и в наши дни, – вставил штурман.

– Возможно, возможно… Тем не менее авторство мастера и его манера делали для меня карту весьма привлекательной… Продавец же, видимо, не усматривал в ней ценности и уступил ее за весьма скромную цену. Я торопливо уложил покупку в папку, чтобы в гостинице насладиться неспешным и внимательным рассматриванием… Ветер дул крепко, крышки папки не слушались, завязки путались, я досадливо спешил… Тут произошел случай, на первый взгляд пустяковый, но мне почему-то запомнившийся накрепко, словно он имел какое-то особое значение…