– Полежи, успокойся… – сказал Петр Афанасьевич. – Все пройдет… – И вышел.

«Пройдет, как же…» – горько отозвалось в Грише сквозь нарастающую дремоту. И он почти уснул, но тут появился в каюте гардемарин Невзоров.

– Ты, юнга, чего раскис? Не видал, как учат уму-разуму всякое жулье? Правильно учат… А без этого – как? Разворуют всю Россию…

– Лучше бы уж линьками… – выдавил Гриша. Ему казалось, что, если боцманскими линьками, по спине, это больно, однако без такого позора. Вроде пытки, которую можно гордо перенести, сцепив зубы. А тут… будто размазали человека, как рыбьи потроха…

Митя назидательно сказал:

– Линьки дают за нерадение в службе. Вот если бы этот Вялый опять отказался на мачту лезть или от какой-то работы отлынивал, в этом случае – да. А за обман, за воровство да за нечестности всякие – так, как нынче…

– Так нельзя… никого…

– Да отчего нельзя-то? – искренне удивился Митя. – Так повсюду. Если хочешь знать, даже наследников престола учат уму-разуму тем же путем. А в Корпус попадешь – думаешь, там иначе? Никто не дотянет до выпуска без того, чтобы не получить свою дозу…

– Ты, видать, немало получал, – буркнул Гриша, не оборачиваясь.

– Сколько надо… Не думай, что тебе перепадет меньше. Боишься заранее, да?

– Дурак, – сказал Гриша. Гардемарин Невзоров ничего не понимал…

Митя хмыкнул и ушел.

Гриша все же заснул. И проснулся, когда вестовой лейтенанта Стужина потрогал его за плечо.

– Их выскобродие спрашивают, отчего не идете обедать. Опаздывать, мол, не положено…

– Я не пойду. Скажи, что захворал… – Мысль о еде была тошнотворна.

Матрос исчез.

Было душно, однако подняться и пойти на палубу не хватало сил. И не хотелось никого видеть, стыдно…

Так прошли еще полдня. Гриша крадучись сходил в гальюн и опять лег. Он порой снова засыпал, а иногда лежал просто так и думал… О доме думал, о Луне с кольцевыми горами, о китах с фонтанами над черными тушами, об острове Флореш и девочке Анне… Мелькнула мысль, что, если он, Гриша Булатов, умрет среди океана, все-таки хоть что-то останется от него на свете: бумажные ласточки, мастерить которых научил он мальчишек на острове…

Иногда всплывала мелодия вальса из волшебного фонаря. И сами собой складывались новые слова:

Тронет пружинку стальной волосок,

Снова проснется негромкий вальсок.

Дальний мой дом…

Снег за окном…

Здесь, в духоте тропиков, очень хотелось ощутить на лице и ладонях касание снежинок… А «стальной волосок» – это была выдумка одной из сестер Максаровых, Гришиной ровесницы Оленьки. Она рассказала остальным детям, что в механизме волшебного фонаря спрятана упругая стальная проволочка. Ключ, когда его поворачивают в скважине, касается этой проволочки, а она задевает пружинку, и та уже раскручивает звонкую музыку… Может, и не было того стального волоска, но Грише нравилось думать, что он есть. Живой такой, чуткий. От него делалась живой и мелодия, и весь аппарат с его туманными картинами…

К спуску флага Гриша не вышел, и его не звали.

Он то замирал на койке, то начинал ворочаться. И когда ворочался, ощущал, как что-то мешает в кармане. Дотянулся наконец, сунул руку, нащупал… Вытащил… Это был подаренный Вялым кноп. Плетеный шарик, твердые ступни и ладошки на коротких веревочках.

Гриша сел. Поднял кнопа за голову.

– Врун, – шепотом сказал он. – Изменщик…

То ли кнопу сказал, то ли Вялому. Веревочный «головастик» слабо качнул ножкой. Что с ним было делать? После всего, что случилось, Гриша не смог бы его видеть. Оставалось одно – за борт.

Гриша выбрался на палубу. Очень быстро сгущалась темнота, звезды были похожи на дрожащих серебряных жуков. Старый, очень тонкий месяц готовился утонуть в океане. Он был похож на кораблик медно-красного цвета. Не такой он был, как над Туренью, а совсем запрокинутый на спину – оба рога одинаково торчали вверх…

Гриша пошел на то место, откуда утром увел его доктор. Рядом не было никого. Светил над входом в кормовую надстройку слабый фонарь. Гриша вытащил из кармана кнопа. Вот сейчас – взять да и кинуть, и одной тяжестью на душе станет меньше… Стеклянные глаза-бусинки по-живому сверкнули в желтом свете. Ручки-ножки задрыгались: «Не надо… Я же ни при чем…»

Он ведь и правда был ни при чем. Не виноват в том, что смастерил его именно Семен Вялый. Он, этот кноп, был сам по себе и… может быть, он и правда был живой. По-своему… Тоже что-то чувствовал, чего-то хотел, чего-то боялся…

– Не бойся… – хмуро сказал Гриша. – Не брошу…

Он решил, что завтра поднимется на марс и привяжет кнопа под решетчатым настилом. Никто его, маленького, там и не заметит. Пусть живет плетеный головастик на высоте, смотрит оттуда на океан. Это будет его судьба…

Месяц почти утонул, светились только два медных кончика. Будто сами по себе жили в темноте.

Кто-то подошел, стал рядом с Гришей.

– Я посылал за тобой матроса, да он не сыскал, – сказал Николай Константинович Гарцунов. – Я уж затревожился: не случилось ли чего.

«А вы его, матроса-то, отхлещите, как Вялого…» – чуть не вырвалось у Гриши. Но он только повел плечом.

– Что ты здесь делаешь? – помолчав, спросил Гарцунов.

– Стою…

– Да… Я вижу, у тебя несладко на душе, не так ли?

Гриша опять повел плечом. Гарцунов сказал с задавленным недовольством:

– Ты все-таки ответь… когда спрашивает командир.

– Я не знаю, что отвечать… Ну да, несладко… – и чуть не добавил: «Ну и что дальше?»

– Не знал я, что у тебя столь чувствительная натура… Видимо, я виноват: взявши в плавание, не уделял тебе должного внимания, мало беседовал с тобой… – скомканно выговорил Гарцунов. – Учту на будущее…

– Не надо… Николай Константинович… – Секунду назад Гриша не думал говорить такое, и вдруг вырвалось само собой.

– Что… не надо, Гриша?

– Учитывать это… будущее… Я ведь все равно не пойду в Корпус.

– Вот как? – помолчав, сказал командир брига.

Гриша то ли выдохнул «да», то ли просто вздохнул. Во рту с утра оставался еще слабый запах мяты.

– А позволь узнать, отчего такое решение? – вполголоса спросил Гарцунов.

– Я… не знаю, как сразу объяснить. От многого…

– Понимаю… Это многое накопилось и теперь превратилось в опасение. Ты признался вчера, что у тебя после шквала явился страх перед океаном… Но ведь это преодолимо. Сперва такое случается иногда и со взрослыми моряками, а потом приходит привычка. Главное в море – делать свое дело, и страх пропадает. И у тебя будет так же. Ты же не трус…

– Я про тот страх теперь и не думаю. Не в нем дело…

– Так в чем же?

– В том… что было сегодня, – через силу сказал Гриша.

Капитан помолчал, стараясь (или делая вид, что старается) со всей серьезностью проникнуть в Гришины слова. Наконец сказал:

– Ну… а что такого случилось сегодня? Наказали матроса, который совершил воровство. Это было необходимо. Кстати, заступились как раз за тебя. Ведь именно ты пострадал от этого шельмеца…

– Но я же просил не делать этого! Я не хотел… чтобы из-за меня…

– Мало ли что ты просил, голубчик. Дело не только в тебе… Не знаю, поймешь ли ты меня, но попробуй… Есть законы, которые регулируют отношения в разных сообществах. И в нашем, корабельном, тоже. А ежели прощать человеческие подлости, сообщество рассыплется…

– А вот так… с человеком поступать…

– Что? Говори…

– Тоже подлость… – выговорил Гриша, понимая, что может обрушить на себя командирский гнев.

Гнева не было. Гарцунов помолчал и сказал с печалью:

– С такими убеждениями, Булатов, вам следовало записаться в декабристы. Но вы опоздали почти на тридцать лет…

Гриша молчал, с натугой вспоминая, кто такие декабристы. Гарцунов проговорил уже иным тоном:

– Мне кажется, дело тут в другом. Гардемарин Невзоров недавно рассказал мне о вашем споре. Он объяснил тебе, что в Корпусе к кадетам применяют иногда те же меры воспитания, и ты будто бы испугался…