В ожидании казни Десперд отправил Нельсону письмо, вложив в конверт обращение, которое просил передать премьер-министру. Нельсон прочитал письмо лорду Минто, нашедшему его «исключительно хорошо написанным» и «по-настоящему трогательным». Такое же впечатление произвело оно и на Генри Аддингтона, впоследствии говорившего Нельсону: «я плакал над ним вместе со всей семьей».

Хотя, как отмечал лорд Минто, Нельсон «просто» переадресовал письмо Аддингтону, никак его не прокомментировав, о пенсии для «миссис Десперд» он всячески хлопотал, подчеркивая в разговоре с тем же Минто, что она была «без ума» от полковника. Впрочем, в успех своего ходатайства он сам не верил, настолько шокирующее впечатление произвел на всех отказ Десперда принять перед смертью отпущение грехов.

Через несколько недель после казни Десперда Нельсона ожидала новая встреча со смертью. Сэр Уильям Гамильтон давно уже недомогал. Он все еще радовался нечастым поездкам в Лондон, все еще с удовольствием выходил на рыбалку, но возвращался в Мертон-плейс уже далеко не с таким подъемом, как однажды в октябре прошлого года, когда наловил рыбы на шестьдесят фунтов. С Нельсоном сэр Уильям по-прежнему оставался в добрых отношениях, а вот откровенная привязанность жены к их общему другу и ее постоянные увеселения его теперь раздражали, и чем дальше, тем больше. Вскоре после возвращения с запада сэру Уильяму было сказано, что им предстоит отправиться в Кент, на побережье. За его спиной домашние решили: дочери жены, Горации, о чьем существовании он все еще не ведал или делал вид, что не ведал, неплохо бы побыть на море. В согласии с инструкциями отца ей должны были подыскать жилье в Маргейте, а Гамильтоны поедут в Рамсгейт, на несколько миль южнее. Сэру Уильяму вся эта затея пришлась явно не по душе, как не понравилось ему и место, когда он все же там оказался. Ну а жена ужасно нервничала и буквально металась по дому — по причине, открыть которую ему не могла: она потеряла адрес дома в Маргейте, где остановилась миссис Гибсон с Горацией. Муж и жена общались с помощью записок.

«Вижу, тебе здесь нехорошо, так позволь же мне назначить дату твоего отъезда, — писала Эмма. — Мне все равно, где умирать, на Пиккадилли или еще где в Англии, какая разница! Я помню времена, когда ты хотел покоя, но теперь предпочитаешь гостей и всяческий шум. Тем не менее, — примирительно заканчивает она, — я сделаю, как скажешь, всегда оставаясь любящей тебя и верной Э.Г.».

«Никогда мне не нравились шум и большие компании, — писал сэр Уильям на обороте, — иное дело — какое-нибудь занятие, отвлечение, это мне действительно нужно. Жить мне осталось недолго, и я дорожу каждой минутой. Торопиться некуда, и я был бы только рад доставить удовольствие нашему лучшему другу лорду Нельсону. Вопрос лишь в том, как сделать так, чтобы все были довольны. Я понимаю, морские купания полезны для твоего здоровья и тебе нужно поплавать еще хоть немного. С другой стороны, не могу не выразить сожаления — здесь у меня нет возможности предаться своему любимому времяпрепровождению, рыбалке».

Подобно жене, заканчивает он на мирной ноте: «Говоря откровенно, на свет мне наплевать, и единственная моя привязанность — ты».

Потом сэр Уильям напишет жене еще одно, значительное более длинное, письмо, где вполне откровенно заявит, как не нравится ему, что львиную долю внимания она уделяет «лорду Н. и удобствам его жизни в Мертоне». Сэру Уильяму известно, дружба их имеет «чистый характер», он прекрасно понимает, «как тяжело будет переживать расставание, если до того дойдет дело, (наш) лучший друг». Это крайность, от которой «исключительно плохо будет всем», но их лучшему другу хуже, чем им с женой. Он готов жить как прежде, только расходы на хозяйство не должны превышать разумных пределов: эта сторона дела его действительно беспокоит.

«Я достиг возраста, — продолжает сэр Уильям, — когда человеку нужно хоть немного покоя. Когда женился, я вполне отдавал себе отчет и говорил прямо: придет время, я сделаюсь дряхлым стариком, а жена моя будет еще в самом расцвете красоты и юной энергии. Это время настало, и мы должны постараться сделать так, чтобы хорошо было нам обоим.

К сожалению, наши представления о быте сильно расходятся. Я вовсе не стремлюсь к затворничеству, но ежедневное, и к тому же постоянно меняющееся застолье в двенадцать — четырнадцать человек возвращает меня к последним годам жизни в Италии, а они мне совсем не нравились… Хотелось бы надеяться, что хоть иногда я могу быть самому себе хозяином и проводить время как заблагорассудится: то отправляясь на рыбалку, то в Лондон с его в музеями, Королевским обществом, Вторничным клубом, аукционами живописи…

Я твердо решил впредь избегать всех тех дурацких недоразумений, случающихся в последнее время слишком часто и отравляющих нашу жизнь. Если мы впрямь не сможем мирно жить вместе, надо спокойно и по-честному разойтись, но мне кажется, учитывая, что мне уже недолго осталось досаждать кому-лйбо на этом свете, лучше было бы свыкнуться с уже имеющимися болезнями, чем искать новые… Сейчас не время валять дурака и заниматься пустяками. Мне известны твои дарования и превосходные качества, я восхищаюсь ими, но вижу я и твои недостатки, да и своих не скрываю. Так давай же, ради Всевышнего, будем выдержанны и терпеливы».

Тем не менее развлечения в Мертоне и на Пиккадилли продолжались. Танцевальные вечера для племянников и племянниц Нельсона. Званые обеды с большим наплывом гостей. А в феврале устроили большой, человек на сто, музыкальный вечер, где пела хозяйка, сама аккомпанируя себе на фортепьяно. Сэр Уильям использовал любую возможность ускользнуть, порой в компании Нельсона, но чаще. в одиночку. Однажды он отправился на прием в честь дня рождения королевы Шарлотты, ко двору, где леди Гамильтон все еще чурались. Лорд Нельсон не пошел — там вполне могла оказаться леди Нельсон.

В конце марта стало ясно — долго сэр Уильям не протянет. «По-моему, на сей раз ему не выкарабкаться, — отмечал его секретарь. — Он тает на глазах как свечка». Сэр Уильям и сам понимал, что умирает, и велел Гревиллу проследить за тем, чтобы никто, за исключением самых близких, вроде него, друзей, не нарушал его покой попытками подготовить его к смерти. Лорд Гамильтон мирно отошел на руках у жены и в присутствии Нельсона, до самого конца державшего его за руку, 6 апреля 1803 года в возрасте семидесяти двух лет. «Печальный день для покинутой Эммы, — писала она в духе эпитафии. — В десять минут одиннадцатого дорогой мой, благословенный сэр Уильям оставил меня». «Бедная леди Г., — писал Нельсон Дэвисону, — как Вы понимаете, безутешна. Надеюсь, хотя и сомневаюсь, ее оставят в покое».

Вдова немедленно заказала траурное платье для всех чад и домочадцев, а для себя — приличествующие печальному событию украшения: ожерелье, сережки и браслет. А затем, вопреки желанию Нельсона, хотевшего, чтобы она осталась жить в Мертоне, переехала в новый дом на Кларджес-стрит.

Завещание никаких неожиданностей не содержало. Подтверждалось, что наследником сэра Уильяма является Чарлз Грезилл. Эмме назначалась пожизненная рента в размере 800 фунтов в год и единовременная выплата в том же объеме. 100 фунтов передавались ее матери. По завещанию также покрывались долги Эммы, ей же направлялись 700 фунтов по письму из Кутс-банка, которое сэр Уильям успел прочитать еще при жизни. В конце концов Эмма получила эти деньги от Гревилла, однако тот, пренебрегая волей завещателя — «никаких вычетов», удержал значительную сумму в счет налогов на прибыль.

Нельсону, писавшему теперь на траурной бумаге, которая и поныне в ходу, сэр Уильям оставил два охотничьих ружья и эмалевую миниатюру, выполненную Генри Боном с портрета Виже-Лебрён, изображающего Эмму в виде вакханки. Это, говорилось в завещании, «скромный знак огромного уважения, испытываемого им к достойнейшему и самому верному в жизни» другу. «И позор, — продолжает завещатель, — тем, кто не подпишется под этими словами»[50].