Накануне на ужине у него присутствовал адмирал Коллингвуд. В надежде замять неловкость, связанную со смещением с поста командующего, Нельсон еще из Лондона послал Коллингвуду дружескую записку: «Дорогой Кол, скоро увидимся. Надеюсь, Вы согласитесь стать моим заместителем. А флагманом Вашим вместо «Дредноута» будет, если не возражаете, «Монарх»».

Но Коллингвуду не особенно нравился «Монарх», как, впрочем, и его капитан, Эдвард Ротерхэм, сын врача из Нортумберленда, который, по слухам, впервые вышел в море на угольщике. Вряд ли также он был в восторге от того, что на посту командующего флотом его сменяет человек, восемью годами его моложе и не могущий похвастать большим опытом. Однако же Коллингвуд был не из тех, кто выказывает недовольство; что касается Ротерхэма, он почти сразу обнаружил готовность принять категорическое заявление Нельсона: «перед лицом общего противника все англичане — братья» и ни о каких «самолюбиях» не может быть и речи.

Точно так же удалось Нельсону сгладить острые углы в отношениях с пожилым господином — сэром Робертом Кэл-дером, бывшим заместителем Коллингвуда, отозванным в Лондон, где его ожидал суд военного трибунала в связи с неудачной попыткой перехватить де Вильнева на пути из Вест-Индии. Кэлдер, человек обидчивый и упрямый, был уверен, что обвинить его не в чем, и сам потребовал расследования. Более того, Кэлдер считал — он заслуживает не порицания, а похвалы за захват двух судов де Вильнева, и даже написал лорду Барэму письмо с просьбой не забыть о его племяннике, воздавая ему, Кэлдеру, заслуженные почести. Теперь он настаивал на скорейшем отплытии в Англию в сопровождении двух капитанов, готовых свидетельствовать в его пользу. Идти Кэлдер намеревался на девяностопушечнике «Принце Уэльском». Однако Нельсону с этим судном расставаться совсем не хотелось. Кэлдеру он сочувствовал, в разговоре сказал: он и сам, имея в своем распоряжении столь малые силы, вряд ли справился бы с задачей лучше, и тут же попытался уговорить его пересесть на судно поменьше. Кэлдер, однако, настаивал на «Принце Уэльском», и когда из Англии подошел другой трехпалубник, Нельсон уступил, утешая себя следующим: даже если сочтут, что «как офицер он совершил ошибку, по-человечески поведение (его) по отношению к собрату-офицеру, попавшему в беду, будет понято правильно. Так мне велит сердце, и все остальное не имеет значения».

С потерей «Принца Уэльского» в распоряжении Нельсона осталось двадцать семь боевых кораблей, большинство из которых, как и у противника, было вооружено семьюдесятью четырьмя орудиями. Время от времени какое-нибудь из судов уходило в Гибралтар за провизией и пресной водой. Порой Лондон посылал подкрепление. Например «старый добрый «Агамемнон» под командой храброго, неукротимого друга — капитана Берри. «Ну вот и этот чертов олух Берри явился! — радостно воскликнул Нельсон. — Теперь можно и повоевать».

Жаль, конечно, но «Агамемнона» не сопровождали фрегаты, которых ему недоставало и в прошлом. Как-то Нельсон даже сказал лорду Спенсеру: когда он умрет, в сердце его отпечатаются слова «Требуются фрегаты». Теперь же он писал: «Меня чрезвычайно беспокоит отсутствие достаточного количества глаз. Надеюсь, адмиралтейство не замедлит сделать меня более зрячим. Последняя неудача связана с недостатком фрегатов. Не дай Бог, это опять повторится».

Нельсон знал — в распоряжении противника имеется тридцать три боевых корабля: восемнадцать французских и пятнадцать испанских. К численному преимуществу врага Нельсон относился спокойно, но его сильно беспокоило возможное отсутствие данных о маневрах и предполагаемых намерениях де Вильнева.

Впрочем, последнего в то время уже сменил другой, старший по званию офицер — адмирал Розили. Так распорядился Наполеон, в глазах которого де Вильнев стоял теперь очень низко. Летом император рассчитывал, что тот вырвется из Феррола, соединится с военно-морскими силами, базирующимися в Бресте, и войдет в Ла-Манш, позволив тем самым осуществить давно чаемое вторжение в Англию. Но теперь время было упущено. Австрия и Россия вступили в войну на стороне Англии, и Великую Армию пришлось перебросить с западного побережья Франции в Германию. Соответственно франко-испанский флот получил приказ проследовать в Средиземное море, высадить десант в Неаполе и продолжить путь в Тулон. Де Вильнев, с точки зрения императора, с такой задачей справиться должным образом не мог, и потому его заметили на Розили. Однако с последним случилась беда — экипаж, в котором он ехал, опрокинулся, и Розили пришлось задержаться в Испании. Де Вильнев решил отплыть, не дожидаясь появления преемника. У него от души отлегло, когда выяснилось — вместо Ла-Манша идти предстоит в Средиземное море, что позволит избежать сражения, выиграть которое, с его точки зрения, невозможно: экипажам французских кораблей не сравниться в боевой выучке с противником, и к тому же он лишился многих офицеров, либо уничтоженных революцией, либо вынужденных искать убежища за океаном. «Двадцати (английских кораблей) с нас будет вполне достаточно, — писал де Вильнев военно-морскому министру Франции. — Наша тактика ведения боя устарела. Мы умеем лишь выдерживать строй, а противнику только этого и надо».

«Дорогая моя, возлюбленная Эмма, радость души моей, — писал Нельсон, едва получив сведения о том, что французы снимаются с якоря, — стало известно: объединенный флот противника выходит в открытое море. Ветер очень слабый, и до завтра я вражеские корабли увидеть не рассчитываю. Да пошлет мне Бог войны удачу. В любом случае я постараюсь, чтобы мое имя навсегда осталось дорого тебе и Горации. Я люблю вас больше собственной жизни, и поскольку тебе я пишу последней перед Сражением, от души надеюсь — после Сражения мне удастся закончить это письмо. Да благословит тебя Бог, о чем молит Его твой Нельсон-и-Бронте… Да принесет нам Всемогущий победу над этими типами и позволит установить мир».

Писал Нельсон и Горации: «Люби дорогую леди Гамильтон, ведь она тебя так любит. Поцелуй ее от меня». Горация — его «любимый ангел». И подпись: «Твой отец».

С фрегата «Юралис» Генри Блэквуд самым тщательным образом следил за маневрами вражеского флота и, едва заметив что-то, немедленно сигнализировал на «Викторию». Сначала он насчитал девятнадцать судов, вышедших из Кадиса, потом — двадцать пять, наконец — все тридцать три. Судя по всему, они «явно направлялись на запад». Как раз этого, записывал адмирал в дневнике, «им сделать не удастся, если только будет во власти Нельсона-и-Бронте им воспрепятствовать».

Перейдя на корму «Виктории», Нельсон бросил группе мичманов: «Или сегодняшний день (20 октября), или завтрашний станет для вас днем удачи, мои юные друзья». И далее он не раз повторит: «21-е — наш день», добавив, что в семейном календаре Нельсонов это красная дата.

У себя на «Монархе» адмирал Коллингвуд начал день как обычно. Во время бритья он спросил стюарда, не видно ли противника. Стюард высунул голову из иллюминатора тускло освещенной каюты и доложил: сквозь туман можно разглядеть «множество крупных кораблей». Скоро их будет куда больше, лаконично заметил Коллингвуд, продолжая бриться. Когда в каюту к нему вошел первый лейтенант, адмирал посоветовал ему последовать своему примеру и надеть вместо сапог туфли и шелковые чулки. «Врачу так будет уд об-нее». Флаг-капитан Коллингвуда Эдвард Ротерхэм, которому услуги врача, к счастью, не понадобятся, делал, однако же, все, чтобы ими воспользоваться. На палубе он появился при полном параде, включая большую треуголку. К бою, заметил Ротерхэм, он всегда одевается и будет одеваться именно так.

А на «Виктории» всеобщее внимание привлекло одеяние самого Нельсона. Все заметили, что, вопреки обыкновению, на поясе у него нет шпаги. Шпагу, снятую с подставки, для него приготовили, но Нельсон так и оставил ее лежать на столе. А надел он не парадный, довольно поношенный камзол с полами, подбитыми не шелком, а простой шерстяной тканью[58]. Правда, на груди, слева врач Битти заметил привычные «четыре звезды различных орденов»: отличная мишень для снайперов противника, устроившихся на реях. Битти буркнул — неплохо, если кто-нибудь обратит на это внимание адмирала. Секретарь и капеллан Нельсона желания не выказали, а когда Битти выразил намерение в таком случае сам поговорить с Нельсоном, Скотт остерег его: «Подумайте, доктор, стоит ли? Я бы лично ни за что не стал этого делать». Тем не менее Битти решил при первом же удобном случае — в ходе ежедневного доклада о заболевших членах экипажа — попробовать.