Вдобавок к почестям и деньгам, доставшимся по смерти брата, правительство выделило еще по 10 тысяч всем его сестрам. Впоследствии эта сумма увеличилась до 15 тысяч. Вдовствующая леди Нельсон, получившая от лорда Барэма письмо с соболезнованиями по поводу смерти ее «яркого спутника», получила от правительства ежегодную пенсию в 2 тысячи.

Несмотря на собственные усилия и настойчивость матери и друзей, леди Гамильтон тщетно ожидала подобных же знаков внимания, выдвигая в переписке и разговорах с Джорджем Роузом и другими совершенно нелепые претензии, будто именно она уговорила своего «прославленного и любимого, навек ушедшего Нельсона» пойти на предприятие, стоившее ему жизни, а нации принесшее великую победу. Роуз отправился к Питту, но премьер-министр, в то время уже слишком больной, не стал заниматься этим делом. Его преемник, лорд Гренвилл, человек, по определению Эммы, «с холодным сердцем», не выказал никакого желания что-либо предпринять. Точно так же и граф Нельсон и пальцем не пошевелил, чтобы вступиться за женщину, от которой он вскоре вовсе отвернется. Другие, к кому она тоже обращалась, что-то обещали, но только на словах. Александр Дэвисон взялся лично и конфиденциально написать принцу Уэльскому, вложив в конверт копию «последнего обращения (лорда Нельсона) к своему королю и стране с просьбой оказать поддержку леди Гамильтон, бедной женщине, чьи страдания не поддаются описанию». Принц подтвердил получение письма, заверив отправителя, что если бы то зависело от него, «не было бы просьбы или пожелания нашего незабвенного и любимого друга, нашего обожаемого героя», которое бы он «не считал своей высокой обязанностью перед друзьями и страной выполнить». Это долг перед «его памятью и его несравненными и непревзойденными заслугами». Письмо передали королевским чиновникам, от него отмахнувшимся, постановив: леди Гамильтон достаточно обеспечил ее покойный муж, а насчет услуг, якобы оказанных ею стране в итальянские годы, у Нельсона сложилось превратное впечатление. «Бедной женщине» не удалось даже побывать на похоронах возлюбленного. Сам король остался совершенно равнодушен к претензиям прелюбодейки. Когда вновь испеченный граф Нельсон явился к его величеству восстановить знаки отличия кавалера ордена Бани, король лишь безучастно посмотрел на них, повертел в руках и, не говоря ни слова и не слушая графа, рассыпавшегося в благодарностях за почести, оказанные ему лично и семье «нашего любимого брата», двинулся к двери. Граф еще успел сказать несколько слов о религии, исповедываемой братом, — «истинной религии, велящей нам отдавать жизнь за короля и страну». В ответ король коротко бросил: «Он сам выбрал свою смерть».

В начале декабря «Викторию» с гробом Нельсона на борту провели на буксире мимо кораблей Ла-Маншского флота. На верхних палубах толпились матросы. В течение недели «Виктория» стояла на якоре в Спитхеде, затем двинулась вдоль побережья в сторону Нора и далее в Гринвич, где гроб с телом Нельсона опустили в другой свинцовый гроб, в свою очередь, поместив его в гроб деревянный. На три дня открыли доступ к останкам, покоящимся под сводами Большого зала, расписанного еще сто лет назад сэром Джеймсом Торнхиллом. Обеспокоенный огромным количеством людей, собравшихся у входа, начальник Королевского госпиталя в Гринвиче адмирал лорд Худ счел за благо написать министру внутренних дел:

«Народ все прибывает и прибывает, люди волнуются, и я нахожу абсолютно необходимым, чтобы Ваша светлость распорядились выставить усиленные наряды кавалерии вдоль всей улицы, ведущей от Дептфордского моста к госпиталю. Необходимо также в среду утром взять под контроль другие ворота, иначе траурный кортеж просто не сможет тронуться отсюда. Вчера толпа насчитывала до тридцати тысяч человек, сегодня столько же, волнение все усиливается… Таунсенд и другие блюстители порядка с Бау-стрит утверждают — ничего подобного ранее они не наблюдали».

Из Гринвича гроб повезли вверх по реке на адмиральском шлюпе. Тело сопровождали лорд Худ и адмирал флота сэр Питер Паркер, официально назначенный руководителем траурной церемонии: принц Уэльский в конце концов подчинился приказу отца не нарушать семейную традицию и согласился присутствовать на похоронах вместе с братьями в качестве частного лица.

В сопровождении убранных в черное лодок, под взглядами тысяч горожан, собравшихся на берегу, и под неумолчный грохот пушек Тауэра шлюп, на веслах которого сидели матросы с «Виктории», медленно продвигался на сильном ветру против течения. У ступеней Уайтхолла гроб сняли со шлюпа и, в сопровождении Александра Скотта, перенесли в один из залов адмиралтейства, где он и простоял всю ту холодную ночь.

На следующий день, 9 января 1806 года, с раннего утра, под грохот барабанов оркестрантов Добровольческого корпуса все пространство между Уайтхоллом и собором Святого Павла начало постепенно заполняться людьми. Обладатели пригласительных билетов занимали свои места, у окон скапливались хозяева домов и квартиранты. С восходом солнца начал бить колокол юго-западной башни собора.

Джордж Мэчем, прибывший в Лондон несколько дней назад и остановившийся в гостинице на углу Пиккадилли и Беркли-стрит, сразу же направился к своему дяде-графу, чрезвычайно, по его словам, недовольному тем, что ему не прислали билетов на траурную церемонию. В утро похорон Мэчем, захватив Болтонов, вновь пошел к дяде, где уже был накрыт завтрак.

«Я встретился с двумя сыновьями лорда Уолпола, весьма аристократического вида господа, — записывает в дневник Мэчем. — Граф не изволил меня принять, да и вообще меня никому не представили… Около половины девятого проследовала похоронная процессия… Направился в Сент-Джеймский парк». Здесь Мэчем обнаружил множество адмиралов и капитанов. Одетые по всей форме, в черных плащах, они «пребывали в явной растерянности и никак не могли отыскать свои экипажи». В общей сложности Мэчем насчитал тридцать два адмирала и более ста капитанов. Присутствовало и множество армейских, в том числе второй сын короля, фельдмаршал герцог Йоркский, главнокомандующий сухопутными войсками, и, наконец, престарелый генерал-шотландец сэр Дэвид Дандас, специально вытребованный из своего патриархального уединения, чтобы возглавить десятитысячный траурный эскорт, состоящий в основном из солдат, оставшихся служить в Египте после Нильского сражения.

Во главе процессии двигались в серых мундирах шотландцы, и колонна их растянулась настолько, что входа в собор они достигли еще до того, как замыкающие отошли от адмиралтейства. Негромко стучали барабаны, трубы выводили звуки траурного марша, издали по-прежнему доносились орудийные залпы, но зрители, мимо которых торжественно проплывал лафет, формой своей напоминающий «Викторию» со статуей Славы и лавровым венком в носовой части, по свидетельству одного из них, слышали лишь один звук, похожий на шум волнующегося моря: это люди почтительно снимали шляпы. Впереди гроба двигались члены экипажа «Виктории» с белыми знаками различия своего судна. Время от времени они демонстрировали, поворачиваясь в обе стороны, вымпелы со следами от пуль.

У входа в собор матросы сняли гроб с лафета. Внутрь его внесли в сопровождении шестерых адмиралов, поддерживающих балдахин.

Служба продолжалась четыре часа. Хор пел гимны. Священники читали поминальные молитвы. Скрупулезно соблюдался церемониал государственных похорон, предписанный уставом Геральдической палаты; скрупулезно, но не всегда, с точки зрения Джорджа Мэчема, удовлетворительно. Например, епископ Чичестерский Джон Бакнер прочитал первую молитву голосом слишком низким и монотонным. А когда гроб подняли с пьедестала и понесли в то место, прямо под куполом собора, где он должен был быть установлен навеки, герцог Кларенс со свойственной ему бесцеремонностью пересек путь процессии, намереваясь пожать руку брату Нельсона, графу, и проговорил громким, услышанным всеми шепотом: «Я пришел сюда отдать последний долг и надеюсь, нам с вами по такому поводу встречаться более не придется».