Нет ничего удивительного, что на этой почве вырастали педагоги вроде Миллер-Красовского[2], проповедовавшего педагогические истины: «Всякая гражданская обязанность есть не что иное, как безусловное подчинение нашей индивидуальной воли правительству и отечественным законам», «воспитание и образование по форме и содержанию не что иное, как одно повиновение», «не рассуждай, — а исполняй". Истины такого рода внушались ученикам методом вколачивания, так как «возражения и переговоры» — это идея равенства и «нельзя вообще допускать, ни под каким видом, идею равенства между воспитывающим и воспитанником, оно не согласно с заповедью».

Россия была до такой степени вся одинаково подстрижена под гребенку, что нельзя было ждать разницы между Саратовской гимназией и Киевской, Казанской и Тобольской. Везде одинаково боялись начальства, одинаково повиновались. В сибирских гимназиях был большой процент купеческих детей, этим отличалась Тобольская гимназия от любой среднерусской — преимущественно дворянской. Да еще, возможно, что при поступлении Мити в гимназию при ней было не три, а четыре педеля, так как Тобольск, приютивший «мятежников», тем самым был на особом счету.

Митю отдали в гимназию семи лет. Для своего возраста он был хорошо подготовлен и первые годы учился неплохо, прекрасные способности и память ему помогали. Легче всего шли у него арифметика и физика, да и интересовался он ими. Не меньше интересовался он и географией, — наукой, открывшей перед ним большой, полный неизвестности и, казалось, пустынный мир. Пустынный, потому что на школьных картах середины четырех частей света были еще белым пятном. Одна Европа была исследована и изучена. «Когда я учился географии, — вспоминал позже Менделеев, — средние части Азии, Африки и Австралии, а так же Южной и Северной Америки просто были неизвестны европейцам». Большую часть Северной Америки от Мексики до русской Аляски заселяли неизвестные племена «Независимых Индейцев». Перу, Боливия, Уругвай, Лаплата, Патагония пленяли мальчишеское воображение романтикой своих названий, скрывая за ними неисследованные земли и неизвестное туземное население. В таком же положении, т. е. исследованными только отчасти, были и центральная Азия, Африка и Австралия: «в них жили свои народы, жизнью почти уединенной, отрезанные от остального мира и жили при том редко и плодились мало, вследствие своих местных войн…» Мир, как проявлявшийся негатив, возникал на его глазах, и, раз приковавшись к нему взглядом, он всю жизнь потом уже не мог оторвать глаз от его постепенно прояснявшихся очертаний.

И ни в какое сравнение с этим открывающимся, живым, реальным заманчивым бытием, не могла идти основа классической гимназии — мертвая и скучная латынь, сушившая молодые головы бесконечными правилами, исключениями, аккузативами, глагольными формами, диктовками, переводами и прописями, внушавшими благонамеренные истины: «Бог научает нас, что тот, кто творит правду, никогда не должен предаваться тщеславию… Deus monet operatorem juatitiae non oportere…» и т. д. Столкнувшись с латынью, Митя возненавидел ее на всю жизнь. «Помогали одолевать латынь прозревший отец, который попросту и переводил и переписывал уроки за любимца, да хитрости сестрицы Марии Ивановны. Она как раз вышла замуж за преподавателя гимназии: однажды к экзаменам попыталась переменить билеты на столе своего мужа, а когда это не удалось, то стала умолять мужа сказать ей, о чем он будет спрашивать братцев: Митеньку и Пашеньку, и, добившись ответа, ночью кинулась к ним с оповещением, что кому надо «долбить».

Ненависть к латыни, которая по-видимому поддерживалась в нем и дома, так как мать, даже умирая, советовала избегать «латинского самообольщения», и нежелание преодолевать ее трудности сделали то, что из хорошего ученика Митя Менделеев стал средним и даже плохим, но, имея дурные отметки в латыни, он шел хорошо в математике и в физике. Подтягиваясь к экзаменам, он без задержек переходил из класса в класс.

Возможно, конечно, что внимание педелей несколько было смягчено для сына бывшего директора и родственника учителя латинского языка. Поведение и прилежание его не были на отличном счету.

А дома Мария Дмитриевна, по собственному признанию, «билась, как рыба об лед», поддерживая благосостояние семьи. Иван Павлович, старея и прихварывая, не мог быть ей настоящим помощником, сын Иван, окончив гимназию, уехал на службу в Омск, дочери почти все вышли замуж, младшая Лиза еще была девочкой, а средняя Апполинария была новым источником слез и горя.

Очень способная и увлекающаяся, она предалась религии, вошла в тайное религиозное общество, умерщвляла плоть, работала на бедных, раздавая им и все свое девичье имущество. Мария Дмитриевна, сама женщина очень религиозная, но без ханжества, считала такое увлечение дочери чрезмерным, с грустью видела, как на глазах у нее гибла девушка и не чувствовала в себе сил помешать ей в этом. Наконец, «умерщвление плоти» закончилось у Апполинарии чахоткой, что при тогдашних медицинских средствах было неизлечимо. В 1847 г. умер, как гласило определение врачей, от «старческой чахотки» Иван Павлович и вслед за ним, через три месяца Апполинария. Мария Дмитриевна осталась одна с двумя мальчиками и дочерью Лизой. Ей дали маленькую вдовью пенсию и, кроме того, она, хотя и живя в городе, не оставляла управления заводом. Вскоре и сын ее Павел, окончив гимназию, уехал служить в Омск, предпочтя службу университету.

В последних классах Митя, у которого с возрастом просыпалось сознательное и ответственное отношение к жизни и к своему будущему, стал учиться лучше и благополучно окончил гимназию. Марии Дмитриевне, всегда лелеявшей мысль о высшем образовании для Митеньки, в Тобольске уже нечего было делать, ничто ее здесь не держало. Дети были пристроены. Завод, без непосредственного наблюдения давал все меньше дохода и наконец, — виной было все то же отсутствие хозяйского глаза, — сгорел. Вслед за этим мать с пятнадцатилетним сыном и младшей дочерью покинули Тобольск.

Давно уже предметом мечтаний матери и сына была Москва. Московский университет, казался им, пределом стремлений. Кроме того в Москве были родные, и Менделеевы надеялись найти там если не второй дом, то по крайней мере радушный прием, совет и помощь. Радушный прием они действительно получили, но совет, на который так надеялась Мария Дмитриевна, оказался совсем неожиданным. Василий Дмитриевич, сам не получивший высшего образования, но преуспевший в жизни, считал, что и племянник может идти его дорогой, высмеял мечты Марии Дмитриевны и предложил устроить племянника на службу. Но та так крепко стояла на своем, что насмешки брата сочла обидой. Покончив со всеми надеждами на помощь брата, она сама принялась за хлопоты. Как ни упорны они были, все же в Москве ничего устроить не удалось, так как университеты были распределены по округам, и окончившие гимназию вне Московского учебного округа не могли быть принятыми в Московский университет. Тобольская же гимназия принадлежала к Казанскому округу.

И в то же время новый город, новая обстановка, круг знакомых, бывавших в доме дяди, куда ни смену Пушкину и Гоголю теперь приезжал Грановский, произвели огромное впечатление на подраставшего мальчика и еще больше возбудили в нем тягу к дальнейшему учению. Мария Дмитриевна, еще раз собрав последние силы и последние средства, решила попытать счастья и повезти сына в Петербург. Весной 1850 г. на берегах Невы очутились худощавая, скромно, одетая старушка, худенькая, все время кашляющая девушка лет 27 и высокий пышноволосый мальчик. Все трое взволнованно оглядывали столицу: это было место, где предстояло им отныне жить.

В столице оказалось больше возможностей попасть в высшее учебное заведение. Выбор сначала остановился на Медико-хирургической академии. Но здесь ждала неудача. Попробовав предварительно присмотреться к занятиям студентов, молодой Менделеев не выдержал присутствия на вскрытии и упал в обморок. Пришлось отказаться от этого плана.