Горничная жены пензенского жандармского полковника несла чайник, полный кипятком; дитя ее барыни, бежавши, наткнулось на горничную, и та пролила кипяток; ребенок был обварен. Барыня, чтоб отомстить той же монетой, велела привести ребенка горничной и обварила ему руку из самовара…

А тут чувствительные сердца и начнут удивляться, как мужики убивают помещиков с целыми семьями, как в Старой Руссе солдаты военных поселений избили всех русских немцев и немецких русских…»

В другой вечер Александр Иванович читал ту часть рукописи, где шла речь о впечатлении, произведенном на него Николаем I, когда тот, отпраздновав казнь декабристов, торжественно въезжал в Москву:

— «Я тут видел его в первый раз. Он ехал верхом возле кареты… Он был красив, но красота его обдавала холодом: нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая на счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза…»

Отрывок из «Былого и дум», где Герцен рассказывал о своих мучительных колебаниях в связи с требованием Николая I возвратиться на родину, где бы его тотчас же арестовали и навсегда сослали в Сибирь, особенно взволновал Илью Ильича Мечникова. «Кто знает, что готовит жизнь впереди! — думал он. — Быть может, и мне, так же как и Герцену, так же как старшему брату Льву, суждено провести вдали от родины десятки лет».

«На борьбу идем! На глухое мученичество, на бесплодное молчание, на повиновение — ни под каким видом!» — так ответил Герцен царю. Это решение он принял с невыносимой тоской в сердце. Быть вечным изгнанником — что может быть тяжелее!

Кто-то предлагал Александру Ивановичу уехать из Европы, залитой после революции 1848 года кровью ее лучших сыновей, в Америку. Герцен отверг это предложение. Он писал:

«Америка, как сказал Гарибальди, «страна забвения родины». Пусть же в нее едут те, которые не имеют веры в свое отечество: они должны ехать с своих кладбищ; совсем напротив, по мере того как я утрачивал все надежды на романо-германскую Европу, вера в Россию снова возрождалась, но думать о возвращении при Николае было бы безумием».

Ум, благородство всей замечательной личности Герцена произвели огромное впечатление на молодого ученого. Илья Ильич часто говорил, что встречи с Герценом оставили глубокое впечатление на всю его жизнь.

Илья Ильич совершил небольшое путешествие по Швейцарии. Мягкий климат, красота природы необыкновенно благотворно подействовали на больные нервы Мечникова. Он прекрасно отдохнул и рвался к оставленной работе.

На обратном пути в Гиссен Илья Ильич на несколько дней остановился в Гейдельберге. Там было много русской учащейся молодежи, группировавшейся вокруг Бунзена, Гельмгольца и других известных ученых.

Приехав в Гейдельберг, Илья Ильич прежде всего отправился в библиотеку. Он жадно просматривал все научные журналы, вышедшие за время его поездки в Швейцарию. Перелистывая страницы «Геттингенского вестника», он наткнулся на статью Лейкарта о нематодах.

Уважаемый профессор подробно излагал все, что сообщил ему Мечников, а также и то, что, видимо, успел сделать за это время сам. Илья Ильич читал — и не хотел верить своим глазам. Статья была подписана одним Лейкартом, с подробным указанием всех его научных и государственных чинов. Только в самом низу страницы, набранное петитом, сиротливо стояло примечание: «В работе по данному исследованию профессору помогал кандидат Мечников».

Илья Ильич был возмущен до глубины души. Не полагает ли господин профессор, что разрешение работать молодому ученому в его лаборатории может быть основанием для грабежа среди бела дня! Не думает ли он, что признательный молодой человек примет его предательский поступок как одолжение!

Мечников еще не был знаком с нравами некоторых ученых; он не знал, что для Лейкарта этот случай далеко не первый.

Илья Ильич поспешил в Гиссен. Он пытался встретиться с Лейкартом, объясниться с ним, но тот уклонялся от всяких встреч и разговоров на щекотливую тему.

Мечников впал в отчаяние.

Илья Ильич рассказал зоологу Клаусу, которого знал со времени Гиссенского съезда естествоиспытателей, о том, как его обокрал Лейкарт. Клаус выслушал Мечникова и заявил, что Лейкарт неоднократно присваивал себе чужие научные труды, но разоблачить его до сих пор никто не решался: знаменитый профессор мог испортить карьеру любому молодому ученому. Клаус советовал Илье Ильичу взяться за это дело. Он доказывал, что Мечников, будучи иностранцем, может позволить себе то, чего нельзя сделать немецкому ученому. Введенный в заблуждение, Клаус в своем только что изданном руководстве был вынужден приписать Лейкарту сделанное Мечниковым открытие.

Доводы Клауса показались Илье Ильичу убедительными. Он написал статью, в которой страстно изобличал Лейкарта в присвоении чужого открытия.

Статья была помещена в «Архиве анатомии и физиологии».

Не ограничиваясь разоблачением Лейкарта на страницах журнала, Мечников издал специальную брошюру, род научного памфлета, где излагал всю историю вопроса, неопровержимо доказывая свое первенство.

Оставаться больше в Гиссене не имело смысла. Нужно было выбрать новое место для продолжения научных работ.

Еще в России Илья Ильич много слышал о молодом талантливом зоологе Александре Онуфриевиче Ковалевском (1840–1901). Раздумывая над тем, куда бы поехать, Мечников неожиданно получил письмо от Ковалевского, в котором Александр Онуфриевич восторженно описывал богатства фауны Неаполитанского залива, удобство работы в Неаполе и в Мессине и выражал горячее желание познакомиться со своим молодым коллегой. Мечников решил отправиться в Италию.

Илья Ильич бродил по улицам Флоренции в полном отрешении от всего, что его окружало в этом городе, где на каждом шагу встречаешь великие памятники искусства. Вот скульптура Персея. Он держит в руке только что отрубленную им голову Медузы. На лице Персея — ужас и сострадание. Кровь льется из шеи Медузы, ее волосы — масса шевелящихся змей. У ног Персея в смертельных конвульсиях сжалось тело Медузы. В руках героя — меч. Илья Ильич безучастно смотрел на скульптуру. Что же случилось с ним, чувствительным ко всему прекрасному? Как долго еще продлится это состояние, вызванное нечестным поступком профессора Лейкарта?

В таком угнетенном настроении Илье Ильичу предстояло встретиться с Александром Ковалевским. Трудно было себе представить людей, столь различных по характеру и темпераменту, как Мечников и Ковалевский. Александр Онуфриевич, тихий, застенчивый, сосредоточенный, казался почти скрытным. Как это бывает у молчаливых людей, его ясные и добрые глаза больше слов выражали внутренние чувства и переживания.

Илья Ильич, наоборот, был весь пламя. Жизнь обычно кипела в нем ключом.

Они встретились на одной из пригородных станций Неаполя. Ковалевский был невысокого роста, с большой красивой головой, казавшейся еще больше из-за русой бороды. Два молодых человека с первых слов почувствовали взаимную симпатию.

В письме Ковалевского, полученном Ильей Ильичом еще в Гиссене, было изложено начало очень важных исследований, которые производил Александр Онуфриевич над развитием ланцетника. Эти работы принесли впоследствии Ковалевскому мировую известность.

Быстро возникшая привязанность, основанная на общности научных интересов, влила бодрость в душу Ильи Ильича. Друзья с увлечением принялись за работу.

Солнце только еще выглядывало из-за гор и золотило воды Неаполитанского залива, а Илья Ильич и Ковалевский в лодке рыбака Джиованни, ставшего знаменитым у приезжих зоологов, уже плыли по волнам залива ловить «frutti di mare» — плоды моря.

Влюбленные в науку, Мечников и Ковалевский помогали друг другу советом и критикой. Оба работали в это время над родственными проблемами. Оба с энтузиазмом относились к эволюционной теории Дарвина и немало способствовали победе и развитию дарвинизма. Илья Ильич изучал тогда низших беспозвоночных животных — кольчатых и ленточных червей, моллюсков, насекомых и самого низшего хордового — баланоглосса.