Тысяча шестьсот семьдесят второй год складывался нехорошо. Люлли вошел в страшную силу при дворе и получил привилегии на все те драматические произведения, в которые входила его музыка. Это означало, что Люлли получил авторское право на очень многие пьесы Мольера, потому что в них именно и входила написанная Люлли музыка.

Тут в спину Мольера повеяло холодом: обманывать себя не приходилось, король покидал его. Посредственный музыкант Люлли, свободный от самостоятельных глубоких идей, всецело послушный воле короля, завоевал теперь расположение Людовика.

Лето протекло мрачно. Муж с женой были опять близки, Арманда ожидала ребенка, но внутренние их отношения ничуть не наладились, и теперь уже не было никаких сомнений в том, что не наладятся никогда. 15 сентября Арманда родила мальчика, его поспешили окрестить и назвали Пьером Жаном Батистом Арманом, но ребенок не прожил и месяца. Зимой Мольер заперся у себя наверху и стал писать смешную комедию под названием «Мнимый больной». Чтобы не зависеть от Люлли, музыку для нее он поручил другому композитору — Шарпантье.

В «Мнимом больном» Мольер смеялся над самой неразумной страстью, которая существует у людей: над страхом смерти и жалкой мнительностью. Ненависть его к врачам достигла теперь наивысшей степени, в комедии они были выведены настоящими уродами — невежественными, косными, корыстолюбивыми, отсталыми.

Пролог, сочиненный Мольером к этой пьесе, показывает, что он сделал попытку вернуть расположение короля:

«После славных утомительных и победоносных трудов нашего августейшего монарха было бы справедливо, чтобы все, кто владеет пером, работали бы для того, чтобы прославить его имя или развлечь. Именно это я и хочу сделать, и этот пролог представляет попытку прославления великого победителя, а следующая за прологом комедия должна рассеять монарха после его благородных трудов».

В прологе должны были действовать мифологические божества: Флора, Пан и фавны. Заключительный хор должен был петь так:

Но случилось что-то странное, и пролог этот остался непредставленным. Военное ли счастье как раз в это время изменило королю, и пролог пришлось зачеркнуть, чтобы он не звучал насмешкой, перестал ли король интересоваться творчеством своего комедианта… Во всяком случае, пьеса пошла не при дворе, а в Пале-Рояле, и вместо мифологических богов выходила пастушка и пела новый пролог, в котором были такие слова:

В пятницу 10 февраля 1673 года состоялась премьера «Мнимого больного», причем обозначился большой успех. То же было на втором и третьем представлениях. Четвертое было назначено на 17 февраля.

Был серенький февральский день. Во втором этаже дома, помещавшегося на улице Ришелье, вдоль кабинета по вытертому ковру расхаживал, кашляя и кряхтя, человек в халате изумрудного цвета, надетом поверх белья. Голова человека была повязана по-бабьи шелковым ночным платком. В камине очень весело горели дрова, и на огонь приятно было смотреть, отвращая взор от февральской мути за окнами.

Человек мерил кабинет, останавливаясь по временам и рассматривая эстамп, прибитый у окна. На этом эстампе был изображен лицом похожий на боевого охотничьего сокола, в парике с тугими, крупными кольцами волос, спускающимися на мужественные плечи, человек с выпуклыми, суровыми и умными глазами. Под изображением человека помещался герб — щит с тремя цветками в его поле.

Человек в халате разговаривал сам с собой тихо, изредка едко ухмылялся своим мыслям. Когда он подходил к портрету, он смягчался, козырьком руки накрывал глаза, прищуривался и любовался изображением.

— Хороший эстамп, — задумчиво сказал себе человек в халате, — очень, я бы сказал, хороший эстамп… Великий Конде! — произнес он значительно, а потом повторил бессмысленно несколько раз: — Великий Конде… великий Конде… — И еще пробормотал: — Эстамп-эстамп… я доволен, что приобрел этот эстамп…

Затем он пересек комнату и в кресле у камина посидел некоторое время, освободив из ночных туфель босые ноги и протягивая их к живительному огню.

— Побриться надо, — сказал он задумчиво и потер шершавую щеку. — Нет, не надо, — сам себе ответил он, — слишком утомительно бриться каждый день.

Согрев ноги, он надел туфли и направился к книжным шкафам и остановился возле того, в котором на полках грудами лежали рукописи. Край одного из листов свесился с полки. Человек выдернул рукопись за угол и прочел на ней заголовок «Коридон». Злобно усмехнувшись, он хотел разорвать рукопись, но руки изменили ему, он сломал ноготь и с проклятием всадил рукопись между поленьями дров в камине. Через несколько секунд комнату залило светом, а затем «Коридон» распался на черные плотные куски.

В то время как человек в халате наверху занимался сожжением «Коридона», в нижних покоях разговаривали Арманда и Барон, пришедший навестить Мольера.

— В церковь не пошел, говорит, нездоровится, — рассказывала Арманда.

— Зачем в церковь? — спросил Барон.

— Да ведь сегодня семнадцатое, годовщина смерти Мадлены, — пояснила Арманда, — я слушала мессу.

— Ах да, да, — вежливо сказал Барон. — Кашляет?

Арманда поглядывала на собеседника. Светлый парик его двумя потоками ниспадал на плечи. На Бароне был новый шелковый кафтан, на коленях штанов — драгоценные кружева колпаками, шпага висела на широкой перевязи, а на груди висела мохнатая муфта. И Барон изредка косился на муфту, потому что она ему очень нравилась.

— Как вы разодеты сегодня!.. — сказала Арманда и добавила: — Кашляет и целое утро кричал на прислугу. Я уж заметила, пятница — это самый скверный день. Впрочем, я слишком много пятниц перевидала за одиннадцать лет. Но вот что, ступайте к нему наверх, не сидите у меня, а то опять прислуга распустит по Парижу бог знает что!

И Арманда с Бароном направились к внутренней лестнице. Но не успели они подняться, как за дверями наверху нетерпеливо зазвенел колокольчик.

— Вот опять дрелен, дрелен, — сказала Арманда. Тут дверь наверху отворилась, и человек в халате вышел на верхнюю площадку лестницы.

— Эй, кто тут есть? — брюзгливо спросил он. — Почему черт всегда уносит… Ах, это вы? Здравствуйте, Барон.

— Здравствуйте, мастер, — ответил Барон, глядя вверх.

— Да, да, да, добрый день, — сказал человек в халате, — мне хотелось бы поговорить…

Тут он положил локти на перила, ладонями подпер щеки и стал похож на смешную обезьяну в колпаке, которая выглядывает из окна. Арманда и Барон с изумлением поняли, что он желает разговаривать тут же, на лестнице, и остались внизу. Человек помолчал, потом заговорил так:

— Я хотел сказать вот что: если бы жизнь моя… Если бы в жизни моей чередовались бы поровну несчастия с удовольствиями, я, право, считал бы себя счастливым, господа!

Арманда, напряженно сморщившись, глядела вверх. У нее пропала всякая охота подниматься. «Пятница, пятница… — подумала она. — Опять начинается эта ипохондрия…»

— Вы подумайте сами! — патетически продолжал человек. — Если никогда нет ни одной минуты ни удовлетворения, ни радости, то что же тогда? И я хорошо вижу, что мне надо выйти из игры! Я, дорогие мои, — задушевно прибавил человек, — уверяю вас, больше не могу бороться с неприятностями. Ведь у меня нет отдыха! А? — спросил он. — И вообще я полагаю, что я скоро кончусь. Что вы на это скажете, Барон? — И тут человек совсем свесил голову на перила.