А теперь не поленимся и детальным образом проанализируем эту пародию в сравнении с оригиналом. Тем более что граф Хвостов до некоторой степени явится прототипом Козьмы Пруткова как литературного героя. Тем более что Пушкин дает Пруткову впечатляющий пример того, как надо распоряжаться стилевой пародией. Будем рассматривать «Оду» по строфам, последовательно: строка за строкой.

ОДА (1)

ЕГО СИЯТ. гр. Дм. Ив. ХВОСТОВУ (2)

Проследим, как поэт имитирует пиита, с помощью каких изъянов воспроизводит Пушкин «несовершенства» Его Сиятельства.

Первая строфа. СОБРАТ ПО НЕДУГУ

Первое же полустишие пародии

немедленно отсылает читателя к Примечаниям: 1) Подражание г. Петрову, знаменитому нашему лирику.

Если учесть, что придворного одописца Екатерины II Василия Петровича Петрова (1736–1799) — автора «Оды на войну с турками», оды, начинавшейся словами «Султан ярится», знали тогда все; что слава Петрова была куда громче, нежели популярность адресата хвостовского послания князя Дашкова, то ирония пародиста очевидна: Хвостов подражает общеизвестному и это общеизвестное дотошно поясняет в Примечаниях.

Итак, по Пушкину, первое полустишие граф позаимствовал или, как говаривали, «подтяпал» у Петрова, в чем с гордостью признался.

Что же дальше? А дальше

В отличие от крови самого Дмитрия Ивановича, которая, как мы помним, кипела, скопяся, кровь Эллады, напротив, кипит резвоскача. Из Примечаний явствует, что резвоскача² — слово, употребленное весьма счастливо Вильгельмом Карловичем Кюхельбекером в стихотворном его письме к г. Грибоедову: двойная улыбка пародиста и по адресу Кюхли, и по адресу Хвостова, который на сей раз «подтяпал» не у Петрова, а у Кюхельбекера.

Однако для нас было бы актуальнее, пожалуй, прояснить не столько источники хвостовских подражаний, сколько ту историческую подоплеку, что привела в ярость султана, а греческую кровь заставила закипеть. Без понимания «исторического момента» пушкинская «Ода» превращается в загадку. Что же послужило основанием для напряжения между султаном и Элладой?

Обратимся к истории. В начале XIX столетия Греция входила в состав Османской империи, сложившейся за триста лет до того в ходе турецких завоеваний части Азии, Европы и Африки. Подобно любой другой, Османская империя держалась силой оружия, а ярость султана была вызвана поднявшимся в Греции восстанием (1821–1829). На самом деле под пародийными строчками о резвоскачущей крови скрывается патриотический подъем, охвативший Грецию и вызвавший симпатии к ней всей христианской Европы.

Пушкин иронизирует, безусловно, не над этим, а одним выпадом — над словесной неуклюжестью как Кюхельбекера, так и Хвостова.

По слухам, «штаб» греческого восстания находился в Петербурге, а руководил им русский министр грек Иоаннис Каподистрия (1776–1831). Не желая осложнять отношений с Турцией, правительство России факт своего вмешательства в греко-турецкий конфликт отрицало. Так или иначе, но в ходе восстания Каподистрия был избран президентом Греции.

В сознании тогдашнего европейца против турок поднялись не только современные греки — восстал сам дух древней Эллады, освященный ее великой историей, преданиями и мифами Античности. Отсюда следующая пушкинская строка:

Первое усекновение: древни вместо древние, и новая ссылка: ³ Под словом клады должно разуметь правдивую ненависть нынешних Леонидов, Ахиллесов и Мильтиадов к жестоким чалмоносцам. Без такого примечания не понять, о каких кладах идет речь. Здесь ирония в том, что стих слишком закамуфлирован. Да, эта сноска необходима, но потому, что темен текст.

Еще пояснение:⁴ Г. Питт, знаменитый английский министр и противник свободы.

Снова знаменитый, но оттого и поясняется… А мы добавим уже от себя, что премьер-министр Великобритании Уильям Питт Младший (1759–1806) был известен подавлением восстания в Ирландии и противостоянием Наполеону, когда тот олицетворял собой идею свободы, то есть в контексте пародии Питт как бы сливается с турецким султаном. Он такой же тиран. Тем более что, наблюдая противоборство Греции и Турции, Англия занимала выжидательную позицию и не желала ссориться с султаном — своим традиционным союзником и противовесом России. Естественно, что для русского патриота Хвостова английский патриот Питт никуда не годится. Вот почему, потеряв одно из двух «т» на конце фамилии, господин Пит(т) затрепетал в Стиксе — мифологической реке мертвых.

Нагромождение архаизмов. Вместо «вот» се, вместо «предерзко» продерзко, не «мечет», а мещет, не «с двух сторон», а обоюдно.

Далее. Чье судно? Греков или сарацин, как называли тогда вообще всех мусульман? Где оно летит? Прежде была Эллада, только что Стикс.

Значит, по глади Стикса? На кого же мещет громы корабль? На чалмоносцев? Но ведь там, в Стиксе, одни мертвецы!.. Начинается с блеском сымитированная Пушкиным знаменитая хвостовская путаница. Султан ярится, кровь закипает, Пит(т) трепещет. Не поймешь, чье судно летит, не поймешь где, и обоюдно грохочет из всех орудий… Ода едва завязалась, а уже все в дыму, ничего не разобрать!

A-а… Вот оно в чем дело! Посудина, мещущая громы, это некто Бейрон. Точнее, Бейрон не само судно, а видимо, его капитан. Кто бы это мог быть?

Как легко догадаться, по аналогии с Гибертом Гильбертом, Невтоном Ньютоном, Бейрон, конечно, Байрон. Приблизительный перевод иноязычных фамилий характерен для Хвостова, как, впрочем, вообще для его времени, но, кроме замен в буквах, наш пиит умудряется сдвигать ударения. Используй пародист эту возможность, и строка (9) зазвучала бы еще пуще, еще хвостовианнее:

Солнечный сын Зевса, коему уподоблен Байрон,

как мы знаем из истории английской литературы, к берегам Эллады на свою (Феба) мифологическую родину. Он купил бриг, набрал и вооружил команду и в июле 1823 года явился в Греции. Этим поступком Байрон потряс воображение современников. В том числе Пушкина. В том числе Хвостова. Но поскольку все связанное с графом априори делалось смехотворным, Байрон в пушкинской оде превратился в пародийного героя. Сам Пушкин отнесся к поступку английского поэта со всей серьезностью, однако, перевоплотившись в Хвостова, он эту серьезность растерял. И «виноват» здесь не поэт, а пиит. Пародируя графа, шаля, Пушкин выявил замечательную двойственность, а в принципе, бесконечную многосложность любой жизненной ситуации. Даже верх героизма может быть воспринят как венец комизма — стоит только подать его под определенным соусом. В данном случае таким «соусом» послужил союз потешных «звуков, чувств и дум», объединенных лирою Хвостова. По их «вине» Байрон и пал жертвой напыщенной риторики, тех мыльных пузырей мысли, которыми пенится пародия.