Рабочий кабинет отца — самая красивая комната в квартире семьи Склодовских, во всяком случае самая интересная для Мани. Большой французский секретер красного дерева и кресла эпохи Реставрации, крытые неизносимым красным бархатом, внушают ей почтение. Когда Манюша подрастет и пойдет в школу, ей отведут место за большим отцовским письменным столом, вокруг которого все дети усаживаются после обеда и готовят уроки к завтрашнему дню. В глубине кабинета на стене висит величественный портрет какого-то епископа в массивной золоченой раме, приписываемый, впрочем только Склодовскими, кисти Тициана, но Маню он не очень привлекает. Гораздо больше занимают ее часы на бюро — блестящие, пузатые, отделанные ярко-зеленым малахитом, а также столик, привезенный из Палермо в прошлом году ее двоюродным братом: верхняя плоскость столика служит шахматной доской, причем клетки сделаны из разноцветного прожильчатого мрамора. На этажерке стоит саксонская чашка с изображением добродушной физиономии Людовика XVIII. Мане тысячу раз твердили, чтобы она даже не прикасалась к этой чашке, поэтому она старательно обходит этажерку и останавливается перед самыми дорогими ей вещами.

Это, во-первых, стенной барометр с позолоченными стрелками на белом круге циферблата. По определенным дням отец прилежно его чистит и выверяет в присутствии заинтересованных детей.

Во-вторых, витрина, полная каких-то удивительных, изящных инструментов. Тут и стеклянные трубки, и весы, и образцы минералов, и даже электроскоп с золотым листиком. В былое время учитель Скло-довский носил эти предметы на свои, занятия. Но с той поры, когда правительство распорядилось сократить количество уроков, отведенных на точные науки, витрина так и стоит запертой.

Маня не может представить, для чего нужны все эти так волновавшие ее игрушки. Однажды днем, когда она разглядывала их, встав на цыпочки, отец сказал ей, что это фи-зи-че-ские при-бо-ры. Смешное название.

— Мария Склодовская.

— Здесь.

— Расскажи о Станиславе Августе.

Вызванная ученица стоит за своей партой около высокого окна, выходящего на заснеженную лужайку Саксонского сада, и отвечает уверенным, приятным голоском. Форменное платье из темно-синей саржи со стальными пуговицами и накрахмаленным воротником портит своею мешковатостью легкий силуэт десятилетней девочки. Куда девались всегда растрепанные кудри милой Анчупечо? Туго заплетенная коса с узкой ленточкой оттягивает волосы к затылку. Такая же коса, но толще и темнее, сменила вившиеся штопором локоны и у сестры Эли, сидящей на соседней парте. Самый простой наряд и строгая прическа — таково правило частной школы мадемуазель Сикорской.

Ничего легкомысленного нет и в наряде учительницы, сидящей на кафедре. Мадемуазель Тупальская, прозванная короче — «Тупча», преподает историю и математику. Она же надзирательница; в этой должности ей иногда приходится быть строгой, чтобы преодолеть дух независимости и упрямства младшей Склодовской…

Тем не менее, когда она смотрит на Маню, в ее взгляде чувствуется много тепла. Да и как не гордиться блестящей ученицей, которая на два года моложе своих одноклассниц, но всегда первая по арифметике, истории, литературе, по языкам немецкому и французскому, по катехизису!

В классе тишина, даже больше чем тишина. Уроки истории создают атмосферу страстного горения.

В глазах двадцати юных патриоток, в грубом лице Тупчи светится восторженность. Рассказывая о давно умершем государе, Маня с особенной запальчивостью утверждает:

«К сожалению, он был немужественный человек…» И эта невзрачная наставница и эти умненькие дети, которым она преподает польскую историю на родном языке, приобретают таинственный вид сообщников и заговорщиков.

Вдруг все вздрагивают: на лестничной площадке застрекотал электрический звонок.

Два звонка длинных, два коротких.

Этот сигнал мгновенно приводит все в бурное, но молчаливое движение. Вскочив с места, Тупча наспех собирает разбросанные книги. Быстрые руки учениц сгребают польские тетради и учебники, запихивают в фартуки самых проворных школьниц, а те, нагруженные запретным грузом, исчезают в дверь, которая выходит к спальне пансионерок. Шумно передвигаются стулья, осторожно закрываются крышки парт.

На пороге классной комнаты появляется затянутый в синий с блестящими пуговицами сюртук и желтые штаны господин Хорнберг, инспектор частных пансионов города Варшавы: тучный человек, острижен по-немецки, лицо пухлое, с пронизывающим взглядом сквозь очки в золотой оправе.

Он молча всматривается в учениц. Рядом с ним стоит, с виду безучастная, директриса пансиона мадемуазель Сикорская и тоже смотрит… но с какой затаенной тревогой! Сегодня оказалось так мало времени для подготовки. Швейцар едва успел дать условный звонок, как Хорнберг поднялся на площадку и вошел в класс. Боже мой, все ли в порядке?

Все в порядке. Двадцать девочек с наперстками на пальцах склонились над работой и вышивают букетики по квадратикам канвы. На партах только ножницы и катушки ниток. Тупча с красным от волнения лицом подчеркнуто кладет на кафедру книгу, напечатанную русским шрифтом.

— Два раза в неделю по одному часу дети учатся рукоделию, — деловито поясняет директриса.

Хорнберг подходит к учительнице.

— Вы им читали вслух. Какую книгу, мадемуазель?

— Басни Крылова. Мы начали только сегодня, — совершенно спокойно отвечает Тупча. Хорнберг небрежным жестом поднимает крышку ближайшей парты. Ничего. Ни одной книги. Ни одной тетради.

Старательно закрепив стежки, дети прерывают свое занятие. Они сидят скрестив руки, неподвижно, совершенно одинаковые в своих темных платьицах с белыми воротничками. Все двадцать детских лиц как-то сразу постарели и замкнулись, скрывая страх, ненависть и хитрость.

Господин Хорнберг сел на стул, подвинутый ему Тупальской.

— Будьте любезны вызвать какую-нибудь из ваших юных учениц.

Сидящая в третьем ряду Мария Склодовская инстинктивно повертывается напряженным личиком к окну. Про себя она возносит к небу Тайную мольбу: «Господи, сделай так, чтоб не меня! Только не меня!.. Только не меня!..»

Но она знает, что вызовут ее. Ее вызывают почти всегда, так как она самая знающая и хорошо говорит по-русски.

Услыхав свою фамилию, девочка встает. Ее бросает в жар и в холод.

— Молитву, — произносит Хорнберг с выражением безразличия и скуки.

Бездушным голосом Маня читает «Отче наш». Одним из самых унизительных мероприятий царского правительства являлось требование, чтобы польские дети каждый день читали свои католические молитвы, но обязательно на русском языке. Под видом уважения к религиозным верованиям поляков царь этой мерой заставлял их же самих оскорблять то, что было для них священно.

Опять наступает тишина.

— Какие цари царствовали на нашей святой Руси со времени Екатерины Второй?

— Екатерина Вторая, Павел Первый, Александр Первый, Николай Первый, Александр Второй…

Инспектор доволен. У девочки хорошая память. А какое отличное произношение, точно она родилась в Петербурге.

— Какой титул принадлежит царю в ряду почетных званий?

— «Величество».

— А мой?

— «Высокородие».

Инспектор с удовольствием разбирается в этих иерархических оттенках, видимо полагая их более важными, чем арифметика или грамматика. Наконец уже просто для забавы он спрашивает:

— А кто нами управляет?

Чтобы скрыть вспыхнувшие негодованием глаза, директриса и надзирательница старательно просматривают списки учениц. Не получив немедленного ответа, раздраженный инспектор повторяет свой вопрос:

— Кто нами управляет?

— Его величество Александр Второй, царь всея Руси, — с усилием отчеканивает Маня.

Инспекторский смотр окончен. Царский чиновник встает со стула и, благосклонно кивнув головой, направляется в соседний класс. За ним следует директриса.