Мне бы хотелось показать, как под воздействием этих двух друзей зарождались у Мани мысли о своем будущем. Большинству людей в подобных случаях свойственны чрезмерные желания, но как же скромны, при всей их смелости, мечты будущей Мари Кюри!
В сентябре, упоенная своим четырнадцатимесячным бродяжничеством, Маня возвращается в Варшаву на новую семейную квартиру рядом с гимназией, где училась в детстве.
Существенная перемена в жизни учителя Склодовского вызвала переселение с улицы Лешно на Новолипскую. Состарившись, Склодовский оставил за собой преподавание в гимназии, но отказался держать у себя пансионеров. Новая квартира была теснее прежней, уютнее, но и беднее, и там вместе со всей семьей поселилась Маня.
Те, кто встречались со Склодовским в первый раз, считали его суровым человеком. Тридцать лет преподавательской работы в средних учебных заведениях придали этому полному, невысокому человеку некоторую величавость, а кое-какие внешние черты изобличали в нем образцового педагога: темные цвета всегда старательно вычищенной одежды, точные, скупые жесты и степенная, вразумительная речь. Все его действия методичны. Пишет ли он письмо — фразы логичны, почерк сжат. Ведет ли он детей на экскурсию — случайностям нет места. Весь путь заранее изучен и проходит по самым примечательным местам, а сам учитель красноречиво поясняет прелесть пейзажа или историческое значение какого-нибудь памятника старины.
Маня даже не замечает этих мелких педагогических привычек. Она нежно любит своего отца. Он ее покровитель, ее учитель. Она готова думать, что отец обладает всеобъемлющими знаниями. И в самом деле, Склодовский знает все или почти все. В какой стране теперешней Европы найдешь у скромного учителя средней школы такую эрудицию! Глава семьи, он еле сводит концы с концами в своем бюджете, а вместе с тем находит время расширять свои научные познания, роясь в журналах, которые достать не так легко. Ему представляется вполне естественным быть в курсе успехов химии и физики, не менее естественным знать, кроме польского и русского, языки латинский, греческий, говорить по-французски, по-немецки и по-английски. Он переводит лучшие произведения поэзии и прозы иностранных авторов на свой родной язык. Сочиняет много стихов сам и старательно заносит их в обычную школьную тетрадку с черно-зеленою обложкой: «Моим друзьям в день их рождения», «Здравица на свадьбу», «Бывшим моим ученикам»…
Каждую субботу Склодовский, его сын и трое дочерей проводят вечер вместе, посвящая его литературе. Усевшись за кипящим самоваром, они беседуют. Старик отец декламирует стихи или читает вслух какую-нибудь книгу. Дети слушают с искренним восхищением: у этого учителя с лысым лбом, с толстым, благодушным лицом и маленькой седой бородкой замечательный дар слова. Так каждую субботу знакомый, милый голос доносит до слуха Мани лучшие творения мировой литературы. Когда-то в годы далекого детства этот голос рассказывал ей сказки, путешествия или читал Давида Копперфильда, переводя его сразу, без запинки с английского на польский. И тот же голос, хотя надтреснутый несчетным множеством гимназических уроков, декламирует теперь внимательным юным слушателям польских романтиков, поэтов эпохи рабства Польши и ее восстаний: Словацкого, Красинского, Мицкевича. Переворачивая страницы истрепанных томов, а среди них есть и запрещенные правительством царя, лектор декламирует героические строфы из «Пана Тадеуша»[17] или скорбные стихи из «Кордиана»[18].
Никогда не забыть Мане этих вечеров. Благодаря своему отцу Маня развивается в умственной атмосфере, редкой по содержательности и знакомой только очень немногим девушкам. Крепкие узы связывают Маню с человеком, который так трогательно, так ревностно стремится сделать ей жизнь привлекательной и интересной. Она тревожно чувствует тайное страдание, скрытое под внешним спокойствием Склодовского, грусть неутешного вдовца, угрызения совести щепетильного отца, упрекавшего себя за легковерие, в результате которого он погубил некогда свое небольшое состояние. Иногда этот несчастный человек не выдерживает и жалуется детям на самого себя:
— Как мог я потерять столько денег! Как я мечтал дать вам самое утонченное образование, отправить путешествовать, послать учиться за границу!.. И я же сам все это разрушил! Теперь у меня нет денег, я не могу вам помогать. А скоро лягу бременем на вас. Что с вами будет?
Учитель тяжко вздыхает и, обернувшись к своим детям, подсознательно ждет, чтобы они ободрили его своими жизнерадостными возражениями. Вот они, его дети, сидят все вместе вокруг керосиновой лампы, стоящей на маленьком бюро и оживляющей веселым светом зелень любовно выращенных им цветов. Четыре упрямых лба, четыре мужественные улыбки. Живой взгляд их юных глаз разных оттенков — от цвета барвинка до серо-пепельного цвета — горит одною мыслью, одной надеждой:
«Мы молоды. Мы сильны».
Опасения Склодовского вполне понятны. Будущая судьба его детей определялась этим годом, а положение их было далеко не блестящим. Проблема дальнейшей жизни складывалась просто: теперешнего заработка учителя едва хватало, чтоб оплатить квартиру, кухарку и питание, а вскоре ему придется перейти на небольшую пенсию, поэтому и Юзефу, и Эле, и Мане надо теперь же начать зарабатывать себе на жизнь.
Естественно, что первой мыслью сына и дочерей двух педагогов было давать уроки. «Студент-медик ищет место репетитора», «Молодая девушка с дипломом дает уроки арифметики и геометрии аа умеренную плату». Юные Склодовские становятся в ряды сотен интеллигентных молодых людей, которые бегают по Варшаве в поисках уроков.
Неблагодарное занятие. В шестнадцать с половиной лет Маня узнает трудности и унижения, какие ожидают «репетиторшу». Длинные концы по городу и в дождь и в холод. Сварливые или ленивые ученики. Родители учеников, заставляющие ждать начала занятий на сквозняке в передней («Пусть панна Склодовская соблаговолит подождать… через четверть часа моя дочь будет готова!») или забывающие заплатить в конце месяца те несколько рублей, которые они должны и на которые так рассчитывали, надеясь их получить сегодня утром!
Была ли Маня просто барышней-бесприданницей, энергичной и рассудительной, думавшей только о том, как бы увеличить количество своих учеников? Нет. Она мужественно вступила на трудный, хлопотливый путь частных уроков, но только из нужды. В действительности у нее была своя тайная, горячо волнующая жизнь. Как и все полячки ее круга в ту эпоху, Маня была полна восторженных мечтаний. Как все молодые люди, она жила одной мечтой — идеей своей национальности. В их планах собственного будущего служение Польше занимало первенствующее место над вопросами личного самолюбия, любви и брака. Один, мечтая о насильственной борьбе и об опасностях ее, составлял заговор. Другой мечтал о публицистической борьбе. Третий хотел служить мистической идее, поскольку сам католицизм представлялся средством, силой, которая противостояла православным угнетателям.
Мистико-религиозная мечта стала для Мани чуждой. По традиции ради приличия она еще придерживалась религиозных обрядов, но сама вера, поколебленная смертью матери, мало-помалу испарилась. Испытав на себе сильное воздействие глубоко религиозной матери, эти шесть или семь лет Маня жила под влиянием своего отца, не столько католика, сколько несознающегося вольнодумца. От детской религиозности остались в ней лишь смутные духовные запросы, стремление преклониться перед чем-то великим и возвышенным.
Хотя среди ее друзей находились революционеры и Маня была так неосторожна, что давала им пользоваться ее паспортом, сама она нисколько не стремилась участвовать в покушениях, бросать бомбы в царскую карету или в экипаж варшавского губернатора. В той среде польской интеллигенции, к которой принадлежала Маня, намечается вполне определенная тенденция оставить «несбыточные мечтания». Довольно бесполезных сожалений! Довольно случайных, беспорядочных порывов к автономии! Сейчас важно одно: работать, развивать в Польше умственную культуру, поднимать народное образование в противовес царским властям, которые нарочно держали народ в духовной темноте.