Студенты и рабочие знают врага Кубы, это империализм янки и продажные лжепатриоты правители и национальные капиталисты. А раз враг известен, надо разворачивать борьбу».

Эта статья вызвала злобную атаку со стороны реакции. Особенно усердствовали университетское начальство и гаванская полиция, которые старались изо всех сил «обезопасить» университет от растущего влияния Мельи.

В узком окне виднелась вершина старого фламбойяна. Уже облетели все листья, и ветви, будто гигантские человеческие руки, бесшумно шевелились в ночи.

Опять не спалось. Неожиданно фламбойян заполыхал пурпурными цветами. Они дрожали, расплывались, превращаясь в тонкие огненно-желтые паутинки… «Неужели цветет? В декабре?» Затем паутина начала скручиваться, стягиваться в узлы, и снова заколыхались в проеме открытого окна багряные капли…

Внизу резко ударила дверь, и с улицы донеслись голоса.

…Вчера его перевезли из тюрьмы в больницу. Все это хлопоты неутомимого Альдерегиа, разумеется, и комитета «За Мелью». Когда носилки выносили из тюрьмы, пролазы-журналисты очутились тут как тут, фотографировали, пытались задавать вопросы. В толпе, окружившей его, было много друзей. Они ласково улыбались, и каждый старался приблизиться к нему, чтобы пожать руку. Но полицейские не отходили от носилок: «Слишком много всяких тут крутится, как бы чего не вышло» — злобно сказал один из них.

Уже пошла вторая декада голодовки. Иногда тело отказывалось подчиняться мускулам. Поднять руку и утереть пот со лба было труднейшей работой. Только голова оставалась ясной…

Но вот этот фламбойян. Чудится ему, что ли, что дерево горит багряными цветами…

А, черт, как он мог забыть! Фламбойян в одном из дворов университета. Каким красавцем он становился летом! Алые цветы гроздьями разбегались по всей его гигантской кроне, и пятнадцатиметровое дерево казалось еще выше. Увидит ли он вновь этот фламбойян? Страшно хотелось хоть на мгновение окунуться в бурную и неспокойную студенческую жизнь, где, казалось, не было для него секретов и где почти все было родным… Да, университет, наверное, придется на какое-то время забыть… Ему отомстили. За все собрания и митинги, за университетскую революцию, за Народный университет и компартию. Он исключен на один год, и ректор утвердил решение дисциплинарного совета. Произошло это всего два месяца назад. Разумеется, ректор не мог не следовать курсу правительства: репрессии против прогрессивных деятелей, против рабочих организаций. С лакейской угодливостью университетское начальство изживало «красную крамолу».

Получив письменное уведомление об исключении, Хулио не мог не ответить на наглый выпад врага.

«В университетский совет Гаванского университета… Сеньоры…»

Он писал быстро, не отрываясь, словно боясь, что кто-то помешает ему.

«…имел честь получить письмо, в котором меня известили о моем исключении из университета Гаваны. Любопытно, что после трех лет университетских боев за реформу устава применяются его самые реакционные и несправедливые, самые далекие от нового духа университета статьи…»

Усмехнулся про себя: что этим типам «новый дух», для них каждый новый президент — «новый дух»!

«…Мое исключение — это месть. А у мстителей не просят справедливости. Их побеждают. Это не просто месть профессоров университета, вы лучше меня знаете тех, кто заинтересован в моем удалении из университета…»

Разумеется, эти пустомели от науки, заполонившие университет, рады, что его выгнали. Разве только несколько, человек из них искренне ему сочувствуют, а остальные — мачадовские подголоски.

«…Думаю, что я не один раз совершал наказуемые поступки. Мне помнится, что, когда ученый совет университета решил присвоить звание Ректора Honoris causa представителю американского господства на Кубе, я свистел и кричал тем, кто демонстрировал свое унижение и лакейское рвение перед новыми конкистадорами Америки. Меня не предали суду, и проконсул Краудер не получил почетного звания.

Если память мне не изменяет, однажды в январе я выступил в актовом зале перед профессорами университета и кубинскими интеллигентами и, несмотря на протесты ректора, назвал этот университет «бесполезным и окаменевшим организмом», а его профессуру, за очень небольшими исключениями, «музеем ископаемых» и его здания — «грязными сараями». Меня не предали суду. Ведь правда — доктор де ла Toppe умеет уважать истину.

Однажды в течение двух дней мы удерживали университет с оружием в руках, и более трех месяцев мы бастовали. Эти тяжелые преступления также не были осуждены на дисциплинарном совете. А не так давно мы вновь восстали против самого представителя Соединенных Штатов.

Ожидать от вас справедливости — пустое дело! Для вас, людей прошлого века, справедливость — это слово на бумаге. Для нас, людей этого беспокойного века, справедливость почти всегда противостоит нормам, предписанным вами. Мы не понимаем друг друга. Мы говорим на разных языках. Между вами и нами выросла Вавилонская башня. Некоторые из вас, приспособившись к новым временам, произносят слова, достойные внимания Но их так мало!

Чаще всего идеи профессоров покрыты плесенью, словно вещи, извлеченные из подвалов.

Не думайте, сеньоры профессора, что мы какие-то чудовища, стремящиеся уничтожить человечество. Мы считаем, что многое должно отмереть и многое должно быть разрушено…»

Да, причин для его наказания было много. Но повод они нашли — лучше и не отыщешь: скандал с профессором трудового права Мендесом Пеньятой. Эта посредственность, об ограниченности и тупости которой ходили анекдоты, начала с того, что пыталась его завалить на экзаменах, но, когда это не удалось, она сделала все возможное и невозможное, чтобы расправиться на экзаменах с Оливин. Это ей удалось. Затем произошло то, что послужило поводом для его изгнания. Оливин, столкнувшись с Пеньятой во дворе университета, заговорила с ним и попросила его объяснить причину ее неудовлетворительной оценки, на что профессор ответил грубостью. Ожидавший жену тут же во дворе Хулио, услышав, что говорил этот «магистр» наук, не выдержал, подошел к ним и попросил его быть вежливее со студенткой Оливин Сальдивар, его женой. Мендес распалился, начал кричать и на Хулио, вокруг них собрались студенты. Затем последовал вызов на дисциплинарный совет, и его исключили.

«…Разве большинство членов совета не было моими врагами? Я не хочу доказывать это, ибо, если вы только бросите взгляд на прошлое, поймете справедливость моих слов. К тому же все ясно, ведь «наисправедливейшие» статьи устава ничего не говорят по поводу обвинений профессоров-врагов. Да здравствует университетский устав, утверждающий прямо противоположное морали и процессуальным законам республики!

Я не знаю, как бы поступили сами сеньоры ректор и члены совета, если бы подобное случилось с ними. Наверняка действовали бы точно так же, как и я. Неужели они перенесли бы оскорбления, наносимые их женам?

Я повторяю, что вы не способны вершить справедливость не потому, что вы сами несправедливы, а потому, что ваши взгляды на справедливость отличаются от моих.

Если когда-нибудь будет писаться история университета, то выяснится, что «позорно изгнанный еретик» сделал для университета больше, чем все его судьи и обвинители за время их пребывания студентами. Тщеславие? Гордость? Нет, мои судьи, поверьте, что нет. Просто я твердо уверен, что и в оставшееся для меня время я сделаю больше для моей родины и человечества, больше, чем я успел сделать, будучи студентом, и больше того, что сделали до сегодняшних дней мои судьи…»

Хулио посмотрел написанное, добавил еще две строки и размашисто поставил: «Никанор Макпарланд».

Итак, сначала исключение из университета, затем тюрьма, а что дальше?.. Друзья рассказывают, что репрессии стали чудовищными и что ему надо сразу же после освобождения уехать с Кубы, если он не хочет быть убитым. В особенности на этом настаивал Рубен Мартинес Вильена.