— Обойдусь без ваших советов! — угрюмо сказал Раббе и бросил трубку, но тут же поднял ее, вызвал полицию.

— Арестованы диверсанты?

— Так точно, — сообщил дежурный унтер. — Задержаны двое.

— Почему двое? Орудовали три человека!

— Третьего не нашли, господин штурмбаннфюрер! Скрылся…

— Ах, скрылся!.. Растяпы!.. Допросили арестованных?

— Допрос вели эти, господин штурмбаннфюрер… Люди Хараи.

— Ну! Где Хараи?

— Не могу знать, господин штурмбаннфюрер.

— Найти! Я пришлю обершарфюрера Гинцлера, он научит их допрашивать. Доложите, когда найдете Хараи. Скажите, что я приказал взять третьего диверсанта и завтра жду сообщения о признании виновных… Ясно?

— Так точно, господин штурмбаннфюрер!

— И объясните этому венгерскому кретину, что, если он не добьется признания коммунистической сволочи, я вынужден буду рассматривать его как пособника врага!

Надо было поберечь себя, не нервничать, но как было не нервничать. Раббе знал: не найдешь виновных в разрушении железнодорожного узла — окажешься виноватым сам. Вильгельм Хеттль не из тех людей, что прощают бездействие и нерасторопность…

Раббе внезапно дернулся на стуле, неуверенно встал на ноги. Лоб покрыла испарина. Господи! Какой же он идиот! Хеттль, наверное, уже узнал о случившемся. Шутка сказать! Эшелоны не могут проследовать на фронт, взорваны боеприпасы… Хеттль знает, а он, Раббе, не удосужился сам информировать Будапешт…

Через полчаса штурмбаннфюрера соединили с канцелярией начальника службы безопасности Италии и Балкан Вильгельма Хеттля. Опасения Раббе подтвердились. В Будапешт кто-то уже накапал.

«Вольф! — со злобой подумал Раббе. — Это Вольф!»

— Преступники задержаны, — солгал Раббе. — Это два коммуниста из местного подполья. Приняты меры к задержанию остальных!..

Дежурный офицер холодно сказал, что доведет сообщение штурмбаннфюрера Раббе до сведения штурмбаннфюрера Хеттля, и разговор окончился.

«Ничего! — успокоил себя Раббе. — Раз преступники задержаны, разноса не последует. А завтра мы почистим город…»

Но спал он плохо и поднялся раздраженный и полный решимости навести в этом проклятом Наддетьхаза настоящий порядок.

В десять часов утра он прибыл в комендатуру города. Здесь ему вручили донесение Хараи и Гинцлера о том, что при допросе сцепщиков Мате Хегедюша и Лантоша Бачо оба признались в принадлежности к Коммунистической партии Венгрии, в связи с русскими и в совершении диверсионного акта на железнодорожном узле Наддетьхаза, для чего ими были взорваны во время воздушной тревоги цистерны с бензином.

— Где имена сообщников и главарей подполья? — спросил Раббе. — Я спрашиваю — где? Что вы мне суете эту дурацкую бумажку?! Я сам могу написать такую! Два коммуниста? Мне нужен десяток! — По меньшей мере десяток! Как я иначе смогу докладывать командованию?!

Он отшвырнул рапорт, вызвал Гинцлера и приказал немедленно составить списки коммунистов.

— Слушаюсь. Немедленно выполню, — сказал Гинцлер.

— Подождите! — прервал Раббе. — Пока включайтесь в операцию. Список дадите потом. На основании данных о задержанных… Ясно?

— Да, — сказал Гинцлер.

— Желаю успеха! — сказал Раббе.

…Ровно в одиннадцать часов утра кварталы города Наддетьхаза были оцеплены войсками и полицией службы безопасности. Улицы давно опустели. На углах главных магистралей выстроились черные тюремные фургоны. А еще через несколько минут из подъездов домов солдаты поволокли жителей: пытающихся протестовать мужчин, истошно кричащих женщин, плачущих детей…

Командиры частей один за другим рапортовали в комендатуру города, что операция развивается успешно.

Раббе выслушивал донесения, удовлетворенно кивал толстой лысой головой.

Мате Хегедюш очнулся на цементном полу крохотной камеры. Тело от побоев стало деревянным, чужим, но едва он пошевелился — резкая боль током ударила в мозг, старого сцепщика снова окутал мрак…

Мрак отступал медленно. Мате лежал неподвижно, боясь разбудить боль, и постепенно черная пелена перед глазами посерела, из нее выступили серая же лампочка под серым в серых трещинах потолком, серый угол стены, серые дранки на месте обвалившейся штукатурки. Лишь много времени спустя предметы начали обретать свой естественный цвет, и тогда Мате понял, что еще не все кончено, что ему еще предстоит жить и надо набраться сил для жизни.

Он закрыл глаза и несколько минут продолжал лежать, не двигаясь, пока не пришла мысль о Лантоше.

Где он?

Старый сцепщик дышал часто-часто. Он знал, что надо повернуться и посмотреть, нет ли товарища рядом, но еще страшился боли. Наконец он медленно перекатил голову налево… Никого… Он перекатил голову направо… Лантош. Вот он, Лантош. Лежит ничком, выбросив странно изогнутую руку.

С величайшим трудом Мате перевернулся на правый бок. Обливаясь потом от боли и слабости, встал на четвереньки. Руки и ноги мелко дрожали. Он никак не мог побороть дрожи, покачивался и стонал. Не выдержал, опустился на пол, полежал и пополз.

Ползти надо было не больше метра, но Мате едва одолел это расстояние. Коснувшись пальцами пиджака Лантоша, он снова лег, отдышался, дал утихнуть боли. Он смог, наконец, приподняться.

Лантош еще дышал. Мате смотрел на то, что недавно было лицом друга, и беззвучно плакал. Рыдания сотрясали тело, каждый толчок пронизывал болью, но сдержаться Мате не мог. Потому что по изуродованному лицу Лантоша из-под провалившихся век тоже текли слезы: иссякающие струйки крови…

Мате помнил, как это было. Как двое черных схватили голову Лантоша, а их начальник, тот, высохший, как жердь, чистенький, похожий на адвоката или на доктора, вынул перочинный ножик, неторопливо приблизился к Лантошу и дважды ткнул маленьким лезвием… А эта сволочь Хараи и другие стояли и смотрели. Венгры! Стояли и смотрели!

Мате кричал, не в силах вынести крика товарища. Кричал, чтоб палачи остановились, что так нельзя… Тот же начальник повернулся, шагнул к нему, размахнулся и со всей силы ударил Мате острым сапогом по голени. А когда Мате упал, Хараи прыгнул ему на спину, завопил, и Мате еще успел почувствовать, как врезаются в тело кованые каблуки…

Как все, Мате знал о существовании гестапо. Как все, знал, что людей там пытают и уродуют. И все же случившееся после внезапного ареста казалось чудовищным. В сознании никак не умещалось, что один человек может так мучить другого. Мате понял, почему те, кто сюда попадает, на первых допросах всегда кричат: «Нет!!!» Он сам кричал: «Нет!!!» Беспомощная попытка отрицать бесчеловечность палачей, которые внешне походят на людей! Жалкая вера в благородство, якобы присущее каждому…

— Лантош! Друг! Лантош! — прошептал разбитым ртом Мате.

Тягучая кровавая слюна пузырилась на губах. Он сплюнул ее в ладонь вместе с кусочками раскрошенных зубов, отер руки о полу куртки.

— Лантош!

Товарищ не отвечал.

Мате с трудом огляделся, увидел под зарешеченным окном стол с кувшином, подумал, что там, в кувшине, может находиться вода, и пополз к столу. Когда он вернулся, осторожно двигая кувшин перед собой по цементному полу, ему показалось, что товарищ шевельнулся. Мате обрадовался. Мгновенье спустя он понял: то была последняя, предсмертная судорога.

— Лантош… — сказал Мате. — Лантош, товарищ… Он положил ладонь на неподвижную руку мертвого, пожал ее и затих. Ему подумалось, что закрывать выколотые глаза Лантошу не придется, и простота этой мысли ввергла в оцепенение.

Потом Мате пришел в себя.

Медленно приподнялся, сел, увидел кувшин, кое-как поднял его, стал пить. Вода проливалась на грудь и на колени, но ее прохлада была приятна, и Мате наклонил кувшин посильнее.

Их с Лантошем кто-то выдал. Наверное, десятник. Сказал, что это они подожгли цистерны и боеприпасы. Сказал только потому, что догадывался о принадлежности Мате и Лантоша к партии мира… Нашелся иуда! Выслужился перед немцами…