Филарет ценил Дионисия и ограждал красивого старца от неприятностей. Под покровительством Филарета Троице-Сергиева лавра процветала. Она была крупнейшим культурным центром того времени, с ней связано творчество многих видных русских писателей. И немалую роль играл тут характер Дионисия, который, по словам историка Платонова, «никого не подавлял и не поражал ни властной волей, ни упорством».

Все окружение Дионисия увлекалось проповедями Иоанна Златоуста и сочинениями Максима Грека, бичевавших пороки общества. И этот интерес не был случаен у свидетелей разнузданности Смутного времени и падения нравов, продолжавшегося в последующие годы. И если призывные грамоты Дионисия поджигали Русь, уже готовую смести взрывом польскую интервенцию, то с нынешней бедой бороться мягкому архимандриту было не под силу. Но получилось так, что именно Троице-Сергиева лавра дала жизнь идеям, породившим (в какой уж раз!) весьма могучее общественное движение, которое питало крупными событиями всю вторую половину семнадцатого столетия…

В двадцатых годах этого столетия к монастырю прибило молодого псаломщика Ивана Неронова. Этот крестьянский сын, вологодец, уже пытался громогласно укорять священников за их пьянство и иные «бесчинства», а в Вологде был крепко бит слугами епископа за свои обличения. Кто-то из иноков представил его Дионисию, и Неронов так понравился архимандриту, что тот даже поселил его у себя в келье. Вместе они читали сочинения Максима Грека, который доживал некогда свои последние дни под строгим надзором в Троице-Сергиевой лавре, где и скончался в 1556 году.

Афонский инок Максим, приглашенный в Россию великим князем Василием Ивановичем, в юности получил образование в Италии. Одно время он жил в доминиканском монастыре, настоятелем которого был знаменитый Иероним Савонарола. Многое от духа неукротимого доминиканца, обличавшего в своих проповедях распущенность пап и духовенства и сожженного на костре, было в писаниях Максима, прозванного на Руси Греком.

Дионисий с Нероновым вычитывали в его сочинениях только то, что волновало их обоих. Их коробил упадок нравственности, некоторые черты русского быта, противоречившие началам православия, остатки язычества… Но тот же Иван Неронов не хотел замечать широты взглядов Максима, осуждавшего возведение обрядов в степень догмы…

У Неронова был слишком беспокойный, деятельный характер, чтобы искать «спасение» в монашестве. Он рвался «спасать» других. Монах Дионисий одобрил намерение своего молодого друга и дал ему рекомендательное письмо к патриарху Филарету. Неронов явился к патриарху лично и был тотчас посвящен им в дьяконы, а через год и в священники.

Филарет часто приглашал Неронова к своему столу, представил царю и многим знатным боярам, которых молодой священник ретиво укорял в брадобритии и перенимании других иноземных обычаев. Речи его были созвучны настроению Филарета, который заставил всех иноземцев, находившихся на патриаршей службе, перейти в православие, а в случае отказа — подать в отставку.

Назначенный священником храма Вознесения Христова в Нижнем Новгороде, Иван Неронов сразу же показал, на что он способен. В этом громадном торговом городе, тогда четвертом по величине на Руси после Москвы, Ярославля и Казани, он возродил старинную традицию, существовавшую в домонгольское время, — стал опять произносить проповеди и читать книги прихожанам. В проповедях, приводя дурные примеры, он не стеснялся вытаскивать на свет божий грехи местных воевод и священников, разоблачать их разврат, пьянство, взяточничество. А те, в свою очередь, не стесняясь, избивали попа при всяком удобном случае и писали на него доносы в Москву.

Но Неронов сам часто наведывался в Москву, где бывал у царя и патриарха и находил у них управу на своих противников. Однако он занесся так высоко, что осмеливался уже вмешиваться в государственные дела, убеждал царя и патриарха не начинать польскую войну, а потом «во исступлении ума» воспретил ее, предрекая поражение.

За дерзость, или, как говорилось в препроводительной грамоте, «за гордость и высокую мысль», патриарх Филарет сослал попа Ивана на покаяние в дальний Николо-Карельский монастырь.

В свое время Неронов живал в Лыскове. Слава обличителя уже достигла этих мест и будила воображение молодых людей, собиравшихся в Макарьеве. Девиз Неронова «Бием (битый — Д. Ж.) одолевай» звучал для них весьма глубокомысленно…

В многочисленных «житиях» святых, знание которых было непременным для всякого образованного человека того времени, описывались всякие ужасы — пытки, заточения, избиения, казни… Гонения со стороны язычников или сильных мира сего и проявленная при этом стойкость были для ранних христиан веским основанием для причисления того или иного человека к лику святых. «Жития» отшельников и монахов полны примеров самоистязаний, умерщвления плоти, аскетического самоуглубления…

У крестьян и ремесленников, наделенных богатым воображением, мучители из «житий» отождествлялись с воеводами и боярами, не знавшими границ в своем самоуправстве. Мир казался средоточием греховности, насилия, неправедности.

В дремучих лесах вокруг Костромы, Ярославля и Нижнего появились «лесные старцы». Они отрицали семейную жизнь и рождение детей и сами носили вериги, ходили в легкой одежде зимой, стараясь лишениями умертвить в себе тягу к естественным человеческим радостям.

Возглавлял это движение некий старец Капитон, возмущавший своим изуверским аскетизмом даже монахов. Один из них писал: «Воздержен в посте, вериги на себе носил каменные, плита сзади, а другая спереди, по полтора пуда в обеих: и всего весу три пуда; петля ему бе пояс, а крюк в потолке, и обе железны, то ему постеля: прицепил крюк в петлю повисе спати…» Сажали Капитона на исправление в монастыри, но он убегал в леса, обрастал учениками и сторонниками, которым не разрешал даже в праздники «сыра и масла и рыбы вкушати».

Капитон отрицал иконы, на которых Христос и богородица изображались в богатых одеждах, не просил благословения у священников, пивших вино, да и саму церковь ставил невысоко, предпочитая непосредственное «общение с богом».

В «капитоновщине», возникшей задолго до прихода к власти Никона, уже прорастали семена раскола.

Среди учеников Капитона, таких же аскетов и «железоносцев», был некий «великий и премудрый Вавила», о котором позже в одном из раскольнических сочинений говорилось: «Бысть родом иноземец, веры люторския, глаголати и писати учися довольновременно в славней парижской академии, искусен бысть в риторике, логике, философии и богословии; знал языки латинский, греческий, еврейский и славянский».

Неведомы пути, которые в царствование Михаила Федоровича привели этого француза, воспитанника парижской Сорбонны, современника кардинала Ришелье, в леса под Вязники. Но именно там Вавила, «вериги тяжелые на себя положив», довел до крайности взгляды своего учителя Капитона и проповедовал впоследствии массовое самосожжение — деяние несовместимое с догматами даже самых изуверских религий…

Француз Вавила, в прошлом протестант, был истинным сыном века, когда все богословие пронизывалось ощущением близости конца мира. Эсхатологизм немало повлиял и на Реформацию — Лютер ждал светопреставления и призывал покаяться перед страшным судом. Многие и на Руси верили в близкий конец света. Сперва считали, что он наступит в 1492 году, то есть в 7000 году от начала мира по библейскому летосчислению. Благополучно пережив эту дату, одни зарядились здоровым скептицизмом, другие говорили, что конец придет в 8000, то есть в 2492 году, а третьи — и таких было много — предсказывали конец мира в 1666 году, так как в «Откровении Иоанна» антихрист зашифровывался числом 666.

Неронов и его молодые последователи воспринимали несовершенства бытия не столь пессимистично — они видели выход в исправлении народной морали и избрали иной путь борьбы, положив начало совершенно новому виду русского подвижничества. Не от мира уходить, а идти к миру, проповедовать, разоблачать, и если придется пострадать за это, что ж, кто из праведников не страдал? Потом они число побоев и гонений будут ставить себе в заслугу. Претерпевая мучения с невероятным стоицизмом, в своих «житиях» и посланиях они перечисляют побои как знаки отличия.