А «первый ученик» смотрит растерянно: в зазубренных им учебниках барометры не падали. И на умный вопрос Столетова «первый ученик» глупо бормочет: «барометр разобьется».

Отголоски этих вопросов Столетова, рассчитанных на смекалку, требующих от слушателей умения мыслить физически, нашли себе место в мемуарах сына профессора Н. В. Бугаева — писателя Андрея Белого, наслышавшегося в детстве разговоров о Столетове в доме отца.

Ровным счетом ничего не поняли в сущности «суворовских вопросов» Столетова люди, которых довелось слышать Белому, а возможно, й сознательно окарикатурили их — ведь Н. В. Бугаев был связан с группой недругов Александра Григорьевича.

Вспоминая рассказы об экзаменах Столетова, Белый пишет: «Не знание предмета, а остроумие, умение смаковать каламбур решали вопрос «пять» или «двойка».

За «каламбуры» постарались выдать педанты от науки тонкие вопросы Столетова, заставляющие глубоко осмыслить физическую сущность явлений.

Эти люди вкупе с верхоглядами, проваливавшимися у Столетова, и стали авторами легенды о необыкновенной жестокости Столетова как экзаминатора.

Александр Григорьевич был не жестоким, а только требовательным, взыскательным.

Ученик Столетова академик С. А. Чаплыгин писал: «Что касается экзаменов, то ничего необычного они не представляли. Профессор лишь неуклонно требовал ясного понимания главного содержания курса; правда, он выслушивал ответы, не задавая наводящих вопросов, если студент начинал путать, и не помогал выбраться из затруднений, если они происходили от непродуманности и невнимательного изучения предмета».

Отвечая на вопрос, почему о Столетове сложилось представление как о жестоком экзаминаторе, Климент Аркадьевич Тимирязев писал: «Не подлежит сомнению, что слава строгого, чуть ли не до жестокости, экзаминатора создалась у него в первые годы его преподавания на медицинском факультете и что причина этого явления лежит гораздо глубже, чем обыкновенно полагают, являясь результатом того архаического состояния, в котором находится преподавание естествознания на медицинских факультетах… Студент-медик первых курсов должен поглотить без малого все естествознание, плюс еще известное число своих собственных специальных предметов. И учащие и учащиеся давно сознавали невозможность этого положения, и вот с давних пор устанавливается какое-то немое соглашение, что это учение не настоящее, а так для вида, для формы».

Вспоминая об экзаменах на медицинском факультете, Тимирязев привел в своей статье такой рассказ одного профессора-зоолога: «Да я ведь как их экзаменую. Спросишь: шпанская муха — муха? Если скажет «да», ну значит тройка, а скажет «нет» — четверка».

Несерьезное отношение к экзаменам для Столетова, строгого и требовательного к себе и, в силу этого, естественно, требовательного и к другим, было невозможно. «Исход был роковым образом неизбежен, — говорил Тимирязев. — Студенческая голова не могла вместить всего требуемого программами, а Александр Григорьевич не мог понизить уровень своих требований ниже известного минимума и превращать экзамен в пародию. Но во всяком случае в своей оценке он никогда не был неровен, не руководствовался впечатлениями минуты».

Столетов относился к людям без снисходительности. Он не терпел ее и по отношению к самому себе. В его понимании она граничила с пренебрежением, он видел в ней нечто оскорбительное для достоинства человека.

К. А. Тимирязев вспоминал: «Неукоснительно строгий по отношению к самому себе, он не только по праву, но просто безотчетно был требователен по отношению к другим да и, помимо всякой требовательности, одного его присутствия было достаточно для того, чтобы почувствовать потребность и самому как-то подтянуться; сравнение с ним выступало невольным укором…».

Без снисходительности он относился и к своим слушателям. Об отношении их к Столетову очень хорошо сказал К. А. Тимирязев:

«Если называть популярностью отношение учащихся к благодушно снисходительному экзаминатору, отношение, слишком сбивающееся на куплю-продажу, где меновым знаком являются баллы, отношение, в сущности, основывающееся на взаимном презрении, то о такой популярности, конечно, не могло быть и речи».

Популярность Столетова была основана «на взаимном уважении между учащим и учащимися. Этой популярностью, — писал Тимирязев, — А. Г. пользовался широко. Учащаяся молодежь не могла не сознавать присутствия сильного, строгого ума, широкой культуры и энергической воли, направленной к тому, чтобы ценой неустанных трудов поставить науку на возможно высокий уровень, — а учащий всем своим, может быть, несколько сдержанным, но всегда безукоризненным отношением выражал ей не заискивающее, а действительное уважение. Это уважение выражалось прежде всего в строгом, до щепетильности, исполнении принятых на себя по отношению к ней обязанностей, в постоянной заботе о том, чтобы доставить ей все средства для приобретения знаний».

В этом сдержанном и суровом с виду человеке студенты чувствовали большое, чуткое и горячее сердце. Беспощадный к «белоподкладочникам», людям, стремящимся кое-как отбыть университетский курс, Столетов был хорошим старшим товарищем для студентов, серьезно относившихся к науке.

Узнав однажды, что студент, который очень хорошо учился у него весь год, не решается пойти на экзамены, чувствуя себя недостаточно подготовленным для ответов такому взыскательному экзаминатору, каким был Столетов, Александр Григорьевич послал к мнительному студенту своего племянника, попросив передать студенту, чтобы он обязательно и немедленно шел экзаменоваться. Студент послушался, и страх его оказался неосновательным, — экзамен прошел вполне благополучно.

Столетов обладал замечательным умением находить молодые таланты. Он присматривался к студентам и на лекциях, и на экзаменах, и во время перерывов между лекциями, когда студенты окружали его в коридоре шумной толпой, засыпая вопросами.

Лекции его пробуждали у слушателей живой интерес к науке. Многие студенты именно на его лекциях избрали свой жизненный путь — решили посвятить себя физике.

«Особенною заботливостью, — вспоминал Алексей Петрович Соколов (1854–1928), учившийся у Столетова в семидесятых годах, а потом ставший его сотрудником по Московскому университету, — пользовались со стороны А. Г. те из его учеников, которые своими способностями и прилежанием успели обратить на себя его внимание и были оставлены при университете для приготовления к профессорскому званию на кафедре физики. Он постоянно следил за их дальнейшими занятиями, как теоретическими, так и в лаборатории, живо интересовался их успехами и всеми зависящими от него средствами облегчал их первые шаги на научном поприще».

Популярности Столетова способствовало и то обстоятельство, что передовое студенчество видело в бывшем казеннокоштном студенте человека, понимающего его устремления. У этого холодноватого с виду ученого сердце всегда было молодое, способное загораться увлечениями молодежи. «Помню, как однажды, когда по поводу одного сообщения находившаяся в зале молодежь широко выражала свое сочувствие, — вспоминал К. А. Тимирязев, — он заметил мне, улыбаясь: «А ведь будто и пахнуло чем-то молодым и в то же время очень старым, словно шестидесятыми годами».

Сочувствие Столетова студенческим делам было совсем иным, чем то, которое выражали многие из профессоров, тороватых на отметки, подлизывающихся к студентам. Студенты по горькому опыту знали, что в трудные минуты, во времена «студенческих историй», благодушные добрячки выдадут их с головой властям. А Столетов в правом деле всегда их поддержит, этот человек не побоится выступить в их защиту и против реакционного большинства, заправляющего в университетском совете, и против министерских чиновников, да и против самой охранки. Студенты знали, что Столетов всегда поступит, как ему подсказывает его нравственный долг: боязнь навлечь на себя недовольство была чужда этому человеку.

Совет профессоров! Сторонний преподаватель Столетов вступил на заседания этого ареопага без почтительной робости неофита, готового заранее всему умиляться. Этого умного, зоркого человека нельзя было обмануть ученым видом — он и здесь скоро нашел всему настоящую цену.